22 июня 1941 года застало нашу семью, состоявшую из моих родителей, меня, закончившего 1ый класс школы и полугодовалого брата, на снимаемой у местного населения даче в отвоеванном у Финляндии посёлке Райвола вблизи нынешнего Зеленогорска. Мы снимали одну комнату. Соседние комнаты снимали другие дачники. Было чудесное летнее утро. Все собирались на прогулку в лес. Неожиданно в полдень по радио объявили о начале войны. Помню испуг новых хозяев дачи (русских, получивших, видимо, даром свой дом), охвативший их при мысли о возможной расправе с ними финнов, которые - а вдруг? - вернутся обратно. В тот же день все дачники возвратились в Ленинград. Хозяева дачи тоже выехали, они жили несколько дней вместе с нами в нашей комнате в коммунальной квартире в городе.
Вскоре моя мать с двумя маленькими сыновьями переехала в Череповец. Местные власти предоставили нам отдельную отремонтированную комнату.Но мой полугодовалый брат Женя тяжело заболел дизентерией. И мы были вынуждены вернуться в Ленинград. По мнению моих родителей только ленинградские врачи-гомеопаты могли спасти ребенка. И спасли. Правда, впоследствии он неоднократно страдал по этой части.
Когда наш поезд стоял на какой-то большой станции, на ней скопилось несколько эшелонов с артиллерией. Вдруг все увидели на горизонте маленький немецкий самолет, по-видимому, разведчик. На станции поднялась тревога, забегали люди, и эшелоны начали поспешно отъезжать. Отъехали и мы. Наш пассажирский поезд, прорвавшийся в Ленинград в конце августа, был, вероятно, предпоследним из пришедших в город до наступления блокады.
Первые дни по возвращении мы не испытывали особой тревоги. Продуктов по карточкам выдавали много, воздушные тревоги, хоть и объявлялись, но бомбёжек не было. Электричество, радио, водопровод, транспорт и поликлиники функционировали нормально. Мне быстро залечили случайные травмы, полученные в дороге. Я уже не помню, в какой день лета или осени было объявлено по радио о том, что мы становимся союзниками с Англией и Америкой. Помню толпы народа перед большими трубами репродукторов и возникшие надежды на скорое окончание войны. Первого сентября я попробовал пойти во второй класс, но двери школы оказались закрытыми.
Восьмого сентября многое резко изменилось. Первая бомбардировка Ленинграда. Мы все спустились в газоубежище в подвале нашего дома, находившегося на северо-восточном углу Пионерской улицы и Геслеровского (ныне Чкаловского) проспекта, дом 47 по Пионерской. Сейчас ему присвоен номер 37. Поскольку не исключалась возможность применения в войне отравляющих газов, многие бомбоубежища оборудовались мощными газовыми фильтрами с электрическими и ручными насосами, и назывались газоубежищами. Почти у каждого имелся фосфоресцирующий (не радиоактивный) значок. После прекращения подсветки он некоторое время светился. Возможно, эти значки позволяли людям не наталкиваться друг на друга при перебоях в освещении. Бомбардировка всегда была интенсивной.
Когда ночью после отбоя воздушной тревоги мы вернулись домой, видимый из окна перекресток был ярко освещен пламенем горящих вдали "американских гор" и других разбомблённых объектов. Хорошо помню, как наутро бегал с мальчишками собирать осколки от зениток и смотреть разбомблённый дом на углу Геслеровского проспекта и Большой Зелениной улицы. Южная стена, обращенная на Большую Зеленину, рухнула вся, и все комнаты, находившиеся за этой стеной, оказались раскрытыми. Странно было видеть в этих комнатах полностью сохранившуюся мебель и другие предметы обихода. Впоследствии полуразрушенный дом был снесен. Никакого дома на месте разбомбленного сейчас нет. На противоположной стороне Геслеровского проспекта на трамвайной остановке у сквера в проезжей части зияла воронка глубиной около двух метров. Вскоре она была заделана. Говорили. что в результате бомбардировки сгорели Бадаевские склады, где были запасы продуктов.
Началась блокада. Нормы выдачи продуктов по карточкам стали снижаться. Вскоре в угловой кирпичный дом, расположенный против окон нашей комнаты на другой стороне Геслеровского проспекта, попала большая бомба. Она не разорвалась и, пробив все этажи северо-восточного угла дома, ушла под землю, ослабив этот угол. Ещё и сейчас окна угловых комнат этого дома для упрочнения заложены кирпичом. Опасаясь взрыва этой бомбы, мы на месяц переехали в маленькую ванную комнату нашей коммунальной квартиры. Дольше жить с семьей в ванной комнате было трудно. После обратного переселения мы принимали меры по выживанию. Сейчас известно, что в разбомблённых домах чаще выживали те, кто находился на лестничных клетках. Первое время при объявлении воздушной тревоги мы, пока хватало сил, выбегали на лестницу. Надеясь, что при разрушении дома кроватный матрац хоть как-то защитит от падающих обломков, я при очень близких разрывах прятался под кровать.
В самом начале блокады мы приобрели на рынке печку-буржуйку, а в одной из ближайших аптек примерно 20 бутылочек витамина С с экстрактом шиповника ёмкостью по 250 мл. В нашей угловой комнате был большой камин с хорошим дымоходом, который мы использовали для "буржуйки", а бутылочки с витамином С хранили за первой рамой одного из окон, экономно расходуя.
В октябре начались перебои с подачей электроэнергии и радиотрансляцией. Но воздушные тревоги по радиосети объявлялись регулярно. Радиоприёмники были реквизированы ещё в начале войны. В начале ноября полностью прекратилась подача электроэнергии и замерз водопровод, и мы стали ходить за водой к прорубям на реке Ждановке. Помогая матери, я носил трехлитровый бидон с водой. Помню, что для сокращения пути мы проходили к реке через ворота Военно-воздушной академии на улице Красного Курсанта, и часовые пропускали нас. Трудности водоснабжения сильно уменьшились, когда вскоре на перекрёстке Пионерской улицы и Геслеровского проспекта появилась ручная водокачка.
В нашей 40-метровой комнате с высотой потолка около 4-х метров всегда было тепло. Дрова не были проблемой, так как в ближайших разбомблённых домах было много дерева. Мылись мы в комнате около буржуйки регулярно каждую неделю, а годовалого брата Женю мыли и чаще. Соседи заходили к нам отогреться. Отношения между соседями в нашей коммунальной квартире были хорошими и до войны. Такими они остались и во время блокады.
Вместе с похолоданием начался и голод. Нормы выдачи продуктов постепенно уменьшались. Роль карточек стала определяющей. В нашей семье были две детские карточки, одна иждивенческая и одна служащая. Получение продуктов по карточкам становилось проблемой. Не всегда удавалось отоварить продовольственные карточки. Моя мать, однако, ухитрялась прикреплять карточки к таким магазинам (такое прикрепление было обязательным), где продукты еще не пропали. Отец пытался поступить в армию добровольцем, но в военкомате ему отказали. Возможно, из-за недостатка продовольствия в армии.
Сейчас меня удивляет, что симптомы голодной дистрофии слабо описаны в литературе о блокаде. Например, выпирание нижних костей таза не позволяло сидеть на твёрдых стульях и скамеечках. На стулья подкладывали подушки. Мало внимания уделяется влиянию излишней самонадеянности, холода, недостаточного мытья тела и отсутствия витаминов и свежего воздуха на повышение опасности голодной смерти. Изголодавшимся телам мало помогали тёплая одежда и одеяла.
Осень и начало зимы в 1941 году были довольно холодными. Помню единственную оттепель, 1 декабря. В декабре начались массовые голодные смерти. Характерно, что голодные смерти приходили неожиданно для умиравших. Я ни разу не слышал, чтобы люди, которые потом умирали от голода, говорили о близости смерти. Первыми начали умирать молодые мужчины и мальчики. Женщины и девочки оказались более живучими. Сколько из них осталось потом незамужними?
Из окна нашей комнаты на втором этаже я часто в течение одного-двух месяцев наблюдал такую, к сожалению, типичную картину. Детские саночки, на них твёрдый труп мужчины, к мужчине сверху привязан труп ребёнка, а везёт санки женщина. Почти непрерывно такие группы поворачивали с Геслеровского проспекта направо на Пионерскую улицу, где недалеко на её западном конце находилась неработающая школа, служившая одним из многочисленных центров сбора трупов. Как рассказывала моя мать, к ногам трупов в этом центре привязывались бирки. Дорога была неровная, обледеневшая, да ещё при повороте приходилось огибать каменные ступеньки, ведущие к угловой двери продуктового магазина.
Начали умирать соседи по нашей коммунальной квартире. Под самый Новый год умер на улице ещё не старый инженер Михаил Шувалов, отправившийся на свой завод получать продовольственные карточки. Ещё раньше к нам забегал с трехлинейной винтовкой образца 1891-1930 годов живший с ним вдвоём в одной комнате его младший брат Володя перед отправкой на фронт. Никогда больше он не появлялся в нашей квартире, и их комната освободилась. Жившая одиноко в одной из комнат средних лет женщина сошла с ума от голода, что, в частности, выражалось тем, что она пыталась на глазах соседей поджечь одной спичкой большое сыроватое полено, запихнутое в "буржуйку". Вскоре и она умерла.Имени её я не помню. Умерла ещё соседки Мария Георгиевна, кормившая грудью ребёнка, умер и её ребёнок. Из пяти семей, живших в коммунальной 5-комнатной квартире, в живых остались две - бездетная семья Картаюировых и наша.
Требования к точности взвешивания хлеба, продаваемого по карточкам, были весьма высоки. И почти в каждой порции хлеба имелся маленький, около одного кубического сантиметра, довесок. Помню, как в самое тяжелое время мать уступила мне такой довесок от своей порции, сказав, что не хочет есть. Вечная ей память и прощение всех грехов за это. На мегатонны сейчас тянет этот уступленный мне довесок. Помню, как радовался и пел песни мой годовалый брат, накормленный пшенной кашей в день своего рождения 10 января. Взрослые ели всё, что можно было съесть: олифу, столярный клей и т.п. На свалках находили кости-отходы от производства пуговиц с соответствующими круглыми отверстиями). В то время пуговицы делались и из кости, а не только из пластмассы и металла. Потребление отвара таких костей оказывалось гибельным. Возможно, от долгого лежания в них образовывались яды.
В январе и феврале 1942 года в связи с повышением норм выдачи продуктов голод стал не так мучителен, но изголодавшиеся люди продолжали умирать. Появились стационары для лечения дистрофиков. В один из таких стационаров мать свезла на детских саночках ослабевшего от голода моего отца. Там его поставили на ноги.
В феврале руководство проектного института, в котором мой отец работал инженером по портовым сооружениям, предложило ему с семьёй эвакуироваться в г.Омск. Мои родители очень старательно стали готовиться к отъезду. Прежде всего надо было подкормиться. На Деряпкином рынке на Малом проспекте Петроградской стороны в конце февраля удалось установить контакт с человеком, который мог обменять хлеб на вещи. За 5 кг хлеба был отдан патефон с большим набором пластинок, за 5 кг хлеба отжали дамский велосипед матери. Из вещей были отобраны самые необходимые: одежда и одеяла. Перед выходом из дома мать попросила меня заботиться о младшем брате.
И утром 4 марта 1942 года, погрузив предметы первой необходимости на маленькие детские санки, мы двинулись к Финляндскому вокзалу, имея на руках все необходимые документы и небольшой запас продовольствия. Нести на руках моего годовалого брата Женю у родителей не было сил, и его положили поверх вещей, лежавших на санках. Чтобы вещи на сильно ухабистой дороге не падали с санок, их тщательно привязали к ним, но привязать годовалого ребёнка не было возможности, он бы задохнулся. Поэтому в то время, как родители волокли санки, я придерживал брата. Так мы прошли около 800 метров. Я прожил долгую жизнь, учился, работал несколько лет в Арктике, защитил диссертацию, награждён орденом "Знак почёта", но никогда я не испытывал такого неимоверного напряжения сил как при этом поддерживании. На Большой Пушкарской улице, когда наши слабые силы были на исходе, нам за остатки нашего продовольствия удалось нанять конные сани, вероятно закончившие доставку хлеба, на которых мы доехали до Финляндского вокзала.
Мы не опоздали. Все пассажиры нашего эшелона уже разместились в пассажирских вагонах. В центре нашего вагона жарко топилась низкая чугунная печка. Она была настолько раскалена,что сидеть вблизи нее было трудновато, но другого места для нас не оставалось. Перед посадкой все пассажиры получили по 1-2 буханки хлеба, поели и почти все заснули. Вскоре поезд тронулся. Оказалось, что вагон имел массу щелей, через которые в него на ходу стал поступать холодный воздух. Наше положение около печки оказалось выигрышным. Не помню, сколько времени мы ехали, так как, согревшись у печки, я долго спал. После прибытия на конечную остановку выяснилось, что часть людей, сидевших далеко от печки застыла насмерть, и их вынимали неразгибавшимися.
На конечной остановке поезда нас вывели из вагона и провели в автобус. Когда мы ночью ехали по льду Ладожского озера, дорогу обстреливали или бомбили. Я висел в середине автобуса, плотно зажатый между стоявшими взрослыми пассажирами. Находившиеся у окон говорили, что коло нас ушёл под воду, вероятно, в воронку от снаряда или бомбы, другой автобус. После переезда через озеро мы провели остаток ночи и часть дня в тесноте, стоя в помещении церкви в Кобоне. Положить удалось только младшего брата.
Днём эвакуируемых разместили на двухэтажных нарах в товарных вагонах поезда. Нам достались места на втором этаже. В середине вагона стояла печка, и в вагоне всё время было тепло. На остановках по пути следования все регулярно выдавался хлеб и, возможно, сейчас уже не помню, другие продукты. При выдаче продуктов делались отметки в эвакуационных документах. Некоторые изголодавшиеся люди эти отметки стирали и получали продукты два раза. Ехало много детей. Напротив нас на нарах заняла место супружеская чета с семью детьми дошкольного и, может быть, младшего школьного возраста.
В вагоне вспыхнула дизентерия, Заболели я, мой брат и почти все дети из этой семьи. Мы с братом выжили, а маленькие дети соседней семьи стали умирать один за другим. В жарко натопленном вагоне трупы быстро начинали разлагаться, выделяя тяжёлый запах. Помню, как глава семьи стоял у открытой двери двигавшегося вагона с мёртвым телом своего ребёнка. Сейчас уже не помню выбрасывал ли он трупы своих детей на ходу поезда или оставлял на остановках. Мать сошла с ума после смерти второго или третьего ребёнка.
Я перенёс дизентерию легко, хотя кровавый понос наблюдался у меня немало дней, а тяжело переносивший болезнь годовалый брат по прибытии в пункт назначения (г.Омск) 24 марта был сразу же помещён в больницу. Моя мать, покормившаяся за 20 дней дороги до Омска, для спасения его жизни несколько раз давала свою кровь. брат выжил, но последствия дизентерии сказывались долго, и уже в возрасте 50 с лишним лет он перенёс две операции на кишечнике.
В Омске мы получили продовольственные карточки, места в общежитии на несколько дней, а впоследствии отдельную комнату для всей семьи. Меня отправили в детский санаторий в местечко Чернолучье вблизи Омска. Летом 1942 года можно было сказать, что страшную блокадную зиму мы пережили.
Почти все последующие годы войны мой отец был в командировках. Вместе с наступавшими войсками он входил в портовые города, где немедленно занимался восстановлением портовых сооружений. Мать, закончившая до войны курсы бухгалтеров, стала работать бухгалтером на мясокомбинате. После блокадной зимы у меня на 5-6 месяцев чрезвычайно обострилась память. В первом полугодии 2-го класса школы (1942-43 учебный год) я не учил устные уроки достаточно было быть вызванным к доске вторым или третьим, как я мог в точности повторить то, что ответили предыдущие.
Обратно в Ленинград мы были возвращены в конце сентября 1944 года. Опять ехали 20 дней в товарном вагоне. Помню, как при подъезде к Ленинграду недалеко от станции Мга мы увидели из двери вагона большую поляну, усеянную десятками скелетов в обрывках обмундирования. Это обмундирование было настолько перегнившим, что глядя из дверей движущегося вагона невозможно было определить вражеские это останки или нет.
Поскольку мы выехали и возвратились в организованном порядке, комната, из которой мы выехали в эвакуацию, была нам возвращена. Эвакуационное удостоверение мать впоследствии отдала в Музей обороны Ленинграда. За время нашего отсутствия половина окон нашей комнаты из-за бомбёжек оказалась без стёкол, и мы самостоятельно их вставляли. Водосточная труба, проходившая возле балкона, на котором я часто играл, было пробита осколком. Должен заметить, что уровень жизни в то время в Ленинграде был существенно ниже, чем в Омске. Была более тяжёлая жизненная ситуация с жильём. Плохо отапливались школы (на уроках 1944-45 годов ученики сидели в валенках и зимних пальто). Гнездилась масса крыс во дворах и подвалах. но уже к лету 1945 года жизнь города значительно улучшилась.
17.06.2004
записал Ю.А.Махалов