Хотя я думал, что меня распределят в Симферополь (как подающего надежды), но меня послали на самостоятельный радиоузел в Карасубазар (Белогорск). Родители мои очень беспокоились, что я еду в 16 лет куда-то самостоятельно жить и работать, и меня через каких-то знакомых устроили жить у крымчаков Габай. Когда я приехал в Карасубазар, на радиоузел, там было всего 100 радиоточек и маломощный усилитель (УП-3) – 3 вт, на аккумуляторах. Зарядка аккумуляторов осуществлялась от осветительной сети (там работала электростанция постоянного тока на 110 в – от дизеля, работавшего по вечерам).
В качестве реостатов для зарядки аккумулятора использовалась одна большая киловаттная осветительная лампа, которая заодно освещала и грела радиоузел.
Радиоузел я принял от татарина Мустафаева, от коварного человека, который, как считали, не справлялся с работой. Коварство его проявилось в том, что когда он мне показывал все линии радиоузла, то на одной линии, не доходя двух пролетов до конца, он сказал, что туда уже нечего идти, а именно там было короткое замыкание, которое пожирало мощность и уменьшало качество звучания. Только спустя несколько месяцев я это место нашёл и устранил повреждение – и радиоузел ожил.
На радиоузле было два радиоприемника для трансляции эфирных станций. В вечернее время Симферополь забивали другие радиостанции, и его почти невозможно было принять. Тогда я транслировал то, что громче всего идет в эфире. Это были Бухарест, Будапешт, Вена, Стамбул. У меня был двухполосный выключатель, которым я "срезал" речевую часть. Особой популярностью пользовался Стамбул, поскольку население на 90% было татарское и турок было много, Утром, когда я заходил в чайную позавтракать, заведующий – турок – мне часто выговаривал: "Почему вчера не дал Стамбул?". Это был 1932-33 год, когда жрать было нечего. И часто в чайной нечего было вообще купить, и этот же турок в чайной говорил "Ешь вода, пей вода - ....". Я, как работник связи, был приравнен к рабочим и получал 700 гр. хлеба – самую высшую норму. Однажды голодный татарин выбил у меня из рук хлеб.
Однажды я от Габаев ушёл и стал жить во дворе конторы связи, снимал угол у начальника конторы Нестерова. А ещё позже я вообще перебрался на радиоузел – поставил там койку, лампа киловаттная грела, и было тепло.
Первым делом, когда я пришёл на радиоузел, я взялся за аккумуляторную (энергетическую базу) – выкинул все резиновые крышки – прокладки на банкax анодных аккумуляторов.
Мой рабочий день строился таким образом: утром шёл на линию устанавливать и ремонтировать радиоточки (с лазаньем по крышам, столбам – когда пригодилась линейная практика), вечером ещё четыре часа (примерно с 8 до 12 ночи) давал трансляцию. И так ежедневно, без выходных дней Пока я приходил домой и ложился спать, становилось половина второго. Это было одной из причин, что я сбил себе рефлекс нормального сна.
В конце месяца я собирал выходные дни вместе и ехал домой, в Симферополь, на это время меня заменял Нестеров, "районный зав. техчастью" - РЗТ.
Зимой я заболел паратифом и целый месяц пролежал в Карасубазарской больнице. Со мной в одной палате умирал бывший политкаторжанин, латышский революционер. За ним ухаживала жена. Он умер на моих глазах.
Был единственный врач-караим, старого типа, с бородкой, который с умным видом делал обход. Его сопровождала сестра. Он почти каждому назначал Natrium bicarbonicum и Aqua discilata. Я химию изучал, и меня это не могло обмануть.
Я пролежал почти целый месяц. В больнице был телефон, и родители часто меня вызывали к этому телефону. Однажды приехала даже мать.
Так как ждать нечего было, то наш Нестеров за подписью "техники", т.е. и моей, дал в Симферополь телеграмму такого примерно содержания, что не будет, чего жрать, не будем работать. После чего приехал кто-то из ОК профсоюза выяснять обстановку, но жрать всё равно нечего было – меню в столовой обычно было такое: на первое суп из квашеной капусты, на второе – тушёная капуста. Однажды и хлеба не было – и я это ел с пирожным.
Помню, в один из дней на линии образовался сильный гололед, а линии радиоузла шли по тем же столбам, что и телефонные линии, (причём телефонная сеть была однопроводная) – так что наводка радио шла по всем телефонам во время работы узла.
Тогда мы взяли чаталы (это татарское слово) – длинные тонкие палки длиной в несколько метров, и обивали с проводов лёд.
Частенько меня привлекали и к установке телефонов, к работам на линии.
Трансляция Лейлы-Ханум
Одиажды в Карасубазар, эту забытую Богом дыру, приехала известная певица (узбечка, кажется) Лейла Ханум, и я решил организовать трансляцию её концерта. (А в Симферополе я видел, как проводятся трансляции). Я через всю сцену натянул провод и к нему подвесил микрофон.
Поскольку кинотеатр был в конце города и там всего было две-три радиоточки от радиоузла, то я эту линию отключил от выхода и включил на вход усилителя УП-3. В качестве микрофонного усилителя я использовал два каскада низкой частота приёмника БЧК. Трансляция получилась, за что я имел много благодарностей.
На радиоузле был граммофон. Перед трубой граммофона я ycтанавливал микрофон и так проводил трансляцию с грамзаписей. Пластинки тогда были "Полька-пчёлка", татарские (на казанско-татарском языке), всего штук 20 пластинок было. Я иногда устраивал концерты грамзаписи.
Из студии иногда велось местное вещание на татарском языке. От комитета радиовещания в Симферополе работал один уполномоченный в радиоузле, который организовывал местное вещание.
У меня велась также регистрация всех радиоприемников. (В порядке халтуры я и ремонтировал эти радиоприемники). Однажды ГПУ потребовало от меня сведений обо всех зарегистрированных радиоприёмниках. В обязательном порядке за мной был закреплён надзор за радиоприёмниками, установленными в сельских клубах, в десяти деревнях (одна из них Ворон). Когда получали батареи – анодные, накальные, я вместе с сельскими почтальонами – на двуколках, на которых они приезжали, – ездил в те деревни ремонтировать то, что за мной было закреплено.
Быт в татарских деревнях
Мне приходилось останавливаться ночевать в деревнях. Могу описать быт татарской семьи в одной из деревень. Дом имел одну комнату без какой-либо мебели. Пол был устлан тюфяками из бараньей шерсти, на которых и сидели, и спали. Вдоль всей комнаты выше уровня роста человека была полка, на которой размещалась вся посуда и утварь. Очаг заменял глиняный мангал, над которым устраивалась конической формы вытяжка прямо в потолок.
Посуда вся была медная, лужёная, специфической формы, сужающейся кверху. Обычно в деревне где-то имелся фонтан – источник воды, куда вечером шли девушки с кувшинами. Носили их на плечах.
Окошечко было одно, маленькое, и дверь прямо на улицу.
Многие держали коров или барашек и коз. К дому примыкал приусадебный участок, обнесённый забором из заостренных метровых палок, вбитых в землю, на которых обычно сушилась глиняная или медная посуда для молока.
В один из дней у меня сгорел выходной трансформатор на усилителе. Я звоню Животкову по телефону и докладываю. Вот он мне дал разнос: "Как это так – сгорел?" – "Ну, вышло время – и сгорел". В Симферополе на складе я получил новый трансформатор. Качество тогда было неважное, изоляционные материалы слабенькие.
В то время вышел "Закон от 7 августа" (1933 г.) о борьбе с воровством. Если кто уворовал хоть 1 кг зерна, ему давали 10 лет. Это здорово помогало. Я неоднократно присутствовал на заседаниях суда, когда людей осуждали на 10 лет за такие кражи.
Окончание карасубазарской эпопеи
В Белогорске я пробыл почти год, и мне надоело. Я решил, что пора уезжать. Я стал в этом направлении прилагать усилия. Кончилось дело тем, что секретарь райкома комсомола, некий татарин, взял мою учетную карточку, написал в ней выговор и сказал: "Езжай".
Пару месяцев я в Симферополе околачивался. Поступил даже на временную работу на радиоузел кожзавода. Наладил его (он тоже не работал, конечно). А затем поступил в ремонтную мастерскую Симферопольского радиоузла.
На этом месте запись воспоминаний отца обрывается из-за его смерти, которая всегда приходит нежданно…