Итак, «самостоятельные отрывки». Что-то вроде самодеятельности, однако уже с элементами профессионализма, ведь «по мастерству актера» мы занимаемся и «памятью физических действий», и «сценическим движением», и «элементами образа – профессиональными навыками», и «сценической речью» – характерными говорками, походкой, которые обязаны подсматривать и подслушивать в жизни и показывать нашим педагогам. Воспитывают в нас и умение сосредотачиваться, концентрировать внимание на определенных действиях (по Станиславскому – большой и малый круги внимания), освобождаться от мышечного «зажима» – это когда от смущения мышцы твои сковывает непонятная сила, на лице возникает идиотская улыбка, жесты становятся неестественными, руки-ноги деревянными. Ты уже умеешь «видеть и слышать» партнера, отвечать на его интонацию, замечать душевные движения, как в жизни.
Представьте себе наше училище недели за две до назначенного показа. Во всех потаенных уголках – на лестничных клетках, где-то в закутках коридоров, в глубине завешанной пальто раздевалки – раздаются вдруг тяжкие вздохи, а то и всхлипы, неестественный смех, полушепот, зубовный скрежет, выкрики... Бедлам.
И вот – показ. Мы с Таней Ленской – да, да – именно так звали мою первую партнершу. У нее была и младшая сестрица – Ольга. (Был слух, что их семья имела какое-то отношение к великому Ленскому из Малого театра – первой величины конца прошлого, начала нашего века. Так ли, нет – не спрашивал, хотя и дома у них бывал. Таня жила неподалеку от студии, и мы пару раз репетировали у нее). Выбрали мы по взаимному согласию кусок из «Как закалялась сталь»: я – Павка, она – Тоня. Вероятно, в мироощущении, поведении и желаниях Павки Корчагина что-то отвечало моим, было созвучно им, так что мне не приходилось особенно выпендриваться. Несколько смущенный рабочий разговаривает с нравящейся ему дивчиной, в чем-то старается убедить ее, что-то понять. Отрывок небольшой, минут на пять сценического времени. Тоня-Таня, естественно, смущалась тоже, отстаивала свое. В общем, что-то получалось. Особых мизансцен не выдумывали. Встретились, поговорили и разошлись...
И неожиданно Павку моего хорошо приняли. Оценок за самостоятельные отрывки не ставили, просто объявляли: такому-то «плюс», такому-то «поощрение», ну а остальные довольствовались самим фактом участия в показе. И все-таки «плюс», а им отмечались лишь два-три наиболее удачных выступления, считался очень престижной оценкой, успехом. Тебя поздравляли, сам себя героем чувствовал. Да и «поощрение» было не лишним – как-никак признание за тобой права претендовать на что-то. И на последующую оценку по «мастерству актера» эти плюсы и поощрения оказывали влияние, не оттуда ли появился «плюс» к моей четверке?
Кое-кто уже после начала занятий вдруг появлялся на курсе. Новенький. В обход всех экзаменов и конкурсов. Мы, прошедшие ад и чистилище этого марафона, относились к новичкам настороженно, присматривались (теперь бы их назвали «позвоночниками», тогда считали просто «блатными» – попавшими по блату). К чести наших руководителей, эти немногочисленные новички оказывались действительно людьми способными и быстро входили в коллектив. А кое-кого, получившего по мастерству двойку, после первого курса гнали прочь. Даже после второго. Получил двойку – и катись колбаской, нечего тебе в театре делать. Ошиблись, принимая... Трагедии.
Показываться можно было не в одном отрывке – в двух-трех. «Самостоятельные отрывки» предъявляли общественности и студийцы старших курсов, хотя уже на втором и третьем все работали над плановыми отрывками, под руководством педагогов-режиссеров, и «мастерство» сдавали уже как определенную заявку на роль в «дипломном спектакле».
Сказать, что курс у нас был очень сильный – не могу. Как-то, в самом начале пятидесятых, «блеснула» в фильме «Кавалер Золотой Звезды» Кира Канаева, даже премию получила, но с тех пор о ней не слышно. Очень красивая была девочка. Первачи наши, пятерочники – Максим Селескериди, Саша Холодков, Тошка Гунченко, Алла Потатосова были после окончания студии приняты в труппу театра, правда, Саша – в Театр им. Маяковского. Максим, выступавший под псевдонимом «Греков», к сожалению, довольно рано умер, хотя, безусловно, получил бы признание, человек был талантливый. Рано умер и Александр Холодков, успев сыграть лишь несколько заметных ролей при Охлопкове и Гончарове. Антонина Гунченко – заслуженная артистка республики – до сих пор работает в театре, но в «звезды» не выбралась. У нее одно амплуа с Юлией Борисовой, которая на два курса старше нас, и несколько специфический «одесский говорок». Алла выскочила замуж за Астангова, играла мало. Из получивших общесоюзную известность могу назвать лишь Всеволода Сафонова – нашего молодого героя. Севка много играл и играет в кино, одна из его коронных ролей – в «Белорусском вокзале». В годы учения звезд с неба не хватал. Счастливая внешность у человека, фотогеничная, рост, голос, улыбка. Парень он был хороший, но особых надежд на него не возлагали. На третьем курсе я подыгрывал ему в отрывке из «Белой березы» Бубеннова, где он точно попал – сыграл разгоряченного боем лейтенанта, что и стало впоследствии его коньком.
Больше «плюсов» я не получал, только «поощрение» – на втором курсе за роль хозяина ночлежки в «На дне» Горького. И оценка моего актерского мастерства за второй курс была – четверка. Четверка – ни рыба, ни мясо. «Хорошо», а «хорошо» в искусстве – это плохо. С одной стороны – гарантия, что не выгонят, но и никаких особых надежд не вселяет. А вот за Колычева в «Василисе Мелентьевой» меня обсмеяли. И поделом. Взялся со своим «опытом» играть страстного любовника, убеждающего в своих чувствах женщину, на которую имеет виды царь Иван... А сам ближе чем на три шага боялся к ней приблизиться. Так, на расстоянии, и убеждал партнершу в своей страсти. Смех! Подбивали меня на «героя» еще некоторые. Но никогда ничего путного не выходило. Я, если бы и стал актером, то только «характерным». Мне надо было уцепиться за что-то. «<Герой>-любовник» из меня не получался, пусть рост и внешность – позволяли.
Не уверен, что моего читателя увлекут эти записки несостоявшегося актера, но уж потерпите – что делать, так приятно все это вспоминать, перебирать в уме, заново встречаться с людьми, многих из которых никогда потом не видел.
Несколько слов о студийцах других курсов – старших и младших. Всех-то нас было едва сотня человек, все знали друг друга. В училище существовал обычай взаимопомощи. Когда я пришел на первый курс, на третьем, в числе прочих, учились: Юля Борисова – пухленькая, глазастая, со свисающими по моде прошлого века с висков туго закрученными локонами; прекрасная актриса театра Советской армии Люся Фетисова, такая русская-русская, с небольшой косинкой, рано умершая; Евгений Симонов – сын Рубена Николаевича. Актер из него был, конечно, не ах, но был он очень музыкален, с большим чувством юмора, заводила всех наших студийных капустников. Четвертый курс в студии отсутствовал – не набирали, театр был в эвакуации. А к нашему приходу училище выпустило еще набранный в сорок первом, в Москве. Они уже работали в театре, но часто появлялись у нас, еще не отпочковались. Помню и люблю Шлезингера – острого, прекрасно двигающегося, впоследствии долголетнего актера театра, заслуженного деятеля искусств, кажется; Женю Рейхмана (Федорова), Якова Смоленского, ныне одного из самых наших известных чтецов, Жарковского, Ронинсона. С хорошей школой актеры. А вот на третьем курсе тогда ярких мальчиков не было – набирали-то в сорок третьем. Да и второй – перед нами – курс не блистал. Единственный из них Артур Эйзен – сейчас народный СССР, бас Большого театра, наш комсомольский секретарь...
А вот следовавший за нами курс – сила! Не говоря уж о самом Михаиле Ульянове, – Михаил Дадыко, Николай Тимофеев – в Вахтанговском, Вилька Вейнгер (фамилия, видать не подошла, кончал в пятьдесят первом) – думаю, самый из них талантливый, как я слышал, отыграл он много лет в Иркутске, Народного республики получил, восторженные отзывы о его игре не раз доходили до меня... Весь тот, после нас, курс – нечто было невообразимое – вместо самостоятельных отрывков они сами инсценировали и сыграли «Двух капитанов» по Каверину! Миша Ульянов играл Саню Григорьева, Вейнгер – <Кораблева>. Это был настоящий, профессиональный, волнующий спектакль. Самостоятельный! Весь курс был занят, все были на высоте. Такого в студии еще не случалось. Сами строили декорации, сами гримировались. Готовый молодой театр. Жаль, что время еще не их было. Они кончили в пятьдесят первом, меня уже в студии не было, но слухи доходили. Тогда в театрах страшный кризис начался, зрители не ходили, дотаций не давали... Не до открытия новых театров. Курсу, которым руководил Юрий Любимов, повезло, они сумели стать «Театром на Таганке», но это случилось уже в годы оттепели...
Из первокурсников, когда я уже был на третьем, запомнился только Ролка Быков, как его тогда называли. Теперешний Ролан Быков. С одной из его сокурсниц у меня намечался «роман», и я немного возился с младшими, даже помогал им что-то ставить, так что, с большой натяжкой, правда, имею числить себя в «учителях» теперешнего народного артиста и депутата... Как-то недавно при встрече напомнил о сем эпизоде Ролану, он не отказался. Посмеялись. Больше сорока лет минуло.
Но возвратимся в студию. Уже на третий курс, ставший для меня в Вахтанговском – последним. Начинался курс очень хорошо. Взял меня к себе в науку Владимир Иванович Москвин, как считалось, лучший педагог студии, все стремились к нему попасть, и было большой удачей, когда он кого-то брал. Тем более – сам. Репетировали мы инсценированный рассказ Горького «Супруги Орловы». Герой-сапожник, его жена, его пьяный быт. Неврастеник. Выжимал из меня Владимир Иванович все, что мог. Только я не многое мог. Наигрывать, нажимать – не разрешалось, сам Гришка мне не очень импонировал, но ведь не оправдать надежд Владимира Ивановича было невозможно. Перечитал трилогию, «Коновалова», другие рассказы, залез и в «Фому Гордеева», и в «Матвея Кожемякина». Все мне было ясно и понятно: и время, и образ, и сверхзадача... А искра не высекалась... Репетируем мы как-то с Галей Серовой в очередной раз. Москвин сидит хмурый, сопит. Вдруг выскочил на сцену и закатил мне оплеуху. В полном смысле слова – дал по шее. Я озлился, обиделся, чуть слезы не брызнули: за что? А он уже кричит из зала: давай! Давай текст! И пошло! Именно то состояние душевное, какое никак не давалось мне. «Запомнил? – спрашивает. – Не запомнишь, снова наподдам». Непедагогично, скажете? Еще как педагогично! Я теперь, как только входил в выгородку: колченогий стол, лохань, табурет с сапожницким инструментом – нога, молоток, старый башмак, – так и закипало что-то внутри. И уже ни о тексте, ни оóмизансценах – ни о чем не думаешь, злишься на жену, на то, что саданул молотком по пальцу мимо гвоздя, что вся жизнь такая скверная, тошная. И жену жалко, и себя, и весь мир. Пошлó!
А второй отрывок вел со мной тоже один из любимых мной вахтанговцев Виктор Григорьевич Кольцов: трубач в «Булычеве», герой-любовник в «Нитуш», в «Сирано», стражник Клюква в «Много шума из ничего» – один из моих кумиров. Упросил я его ставить со мной кусок из «Женитьбы Бальзаминова» – девчонки, приглашенные на роли невесты и ее подружки, Дарья Пешкова (та самая, горьковская внучка) и Слава Словатинская, – сначала фыркали: ну какой из тебя Бальзаминов?! Тощий, длинный, никакой флегмы. Но мы с Виктором Григорьевичем решили образ нетрадиционно. Молодой полунищий чиновнишка? Да. Глуп, как пробка? Да. Мечтатель, фантазер, лентяй? Да, да, да! Но только не пассивный, не сам считающий себя олухом царя небесного. Он-то о себе куда более высокого мнения, он-то, пусть потрепанная, бледная, чутошная и без всяких на то прав – копия Жадова и Глумова: тоже ведь выбивается в люди, тоже решил отыскать богатую невесту. И ведь не из глухого городишки парень – из Москвы, было на кого посмотреть, какие там по Кузнецкому фланируют, – львы, сердцееды, мрачные красавцы. Чем таинственнее, тем сильнее обеспечен успех у дам. А что тут все – пародия, что и сам Митя никакой не «лишний человек», и дамы его обыкновенные квочки – дочери купеческие средней руки, так это пусть зритель понимает. Текст сам за себя говорит. Ведь Митю как принято играть? Толстогубенький, щекастый, до того глуп, что и двух слов связать не может... Да как же он, такой, покорит девицу, о «герое» мечтающую? Но ведь, как подать этот текст, что в него вложить! И стали мы делать Бальзаминова, как задумали. И ведь все на образ ложится! Этакий хлыщ, нагловатый, глубокомысленный, этакий почти «демонический». Как тут устоять купеческой курочке? Благоглупости свои: «А что вам больше нравится – зима или лето?» – с таким подтекстом произносит, будто глубочайшие философские вопросы решает. «Что вы, как можно – зима!» Это же обвинение в незнании основ... И начал я в этом Бальзаминове купаться, все мне было ясно в его задачах, сверхзадаче, характере. Здорово получалось. Сами мы мерли от хохота, и Виктор Григорьевич такое подкидывал, что – ай люли! Поверил я в себя. Правда, никому постороннему еще не показывал, но жило в сердце предчувствие успеха... Однако – не судьба. Но об этом несколько ниже. А сейчас еще об одной веселой стороне нашей студенческой жизни – о постоянных розыгрышах, о приключениях, обо всем том, что составляло нашу повседневную, довольно беззаботную жизнь.
Едва успели мы освоиться в студии, как началась одна из самых занимательных «игр» – стоило нам, двум-трем, очутиться где-нибудь на людях, в нашу игру не посвященных, как начинался треп. Не сговариваясь о сюжете, кто-то начинал громко фантазировать о самых немыслимых происшествиях, другой подхватывал, уточнял, словно сам был прекрасно обо всем этом осведомлен, в разговор встревал третий. Сыпались имена-отчества или фамилии очень известных деятелей театра, кино, литературы, якобы к этим приключениям причастных. Конечно, все это привлекало внимание слушателей, задавались уточняющие вопросы, «пускалась сплетня», или, как именовали мы сие действо по-французски, «бляга». Многие легковерные попадались на крючок, и, глядишь, через неделю от кого-нибудь можно было доверительно услышать расцвеченный собственными фантазиями, обросший множеством подробностей наш сюжет. И треп этот заводили мы не только в студии, а порой и на трамвайной площадке, едучи после лекций на спектакль в театр, где уже со второго курса занимали нас в массовках и платили разовые – тридцатку за выход – недурственное подспорье к невеликой студенческой стипендии.
Не могу удержаться и не привести здесь двух-трех сюжетов, один из которых, утверждаю совершенно ответственно, взбудоражил в свое время всю Москву. Я не раз слышал его от многих людей, абсолютно убежденных в подлинности событий, выдуманных нами.
Ехали мы на задней площадке переполненного трамвая мимо зоопарка. Именно тут Макс – он часто был закоперщиком наших розыгрышей – громко спросил меня: «Ну и как? Видел уже?» – «Ага», – ответил я, тут же включаясь в игру, не ведая, что будет дальше. «Любопытных-то много?» – «Еле протолкался к обезьяннику». «А хороша дамочка», – улыбнулся он. – «Великовата и в шерсти вся, но смотрится», – согласно вступил в беседу кто-то из наших, предполагая, что разговор пойдет о какой-нибудь горилле, раз уж зоопарк и обезьянник. Но гений Макса только набирал высоту. «Великовата! Да они же два месяца ремонтировали – крышу поднимали. Как-никак три метра». – «А груди чуть не до пупка висят», – радостно зафантазировал Литовченко – наш сокурсник-одессит, отличавшийся успехами среди представителей противоположного пола. Смущенный возникшей перед глазами картиной, я яростно ринулся на защиту нравственности: «Черт его знает – то ли человек, то ли обезьяна. Но все-таки неприлично, а вдруг человек?»
Доезжаем до Тишинской площади, здесь обычно выходит много народу. А тут, вижу, почти никто не вылазит, стоят, с независимым видом по сторонам поглядывают, а сами наш треп слушают. Ну мы и льем колокол дальше:
– А малыша ее видел?
– А разве она с детенышем?
– А как же! С десятилетнего парня, но ходить еще не умеет. Я когда пришел, он у матери на боку сидел, в шерсть вцепившись. И мордашка совсем человеческая. У мамаши обросла, а у него гладенькая такая, коричневая.
– Говорят, с Курильских островов их привезли. Там вроде и папаша был, но не дался, удрал в скалы. А и здорова была тетушка, одного пограничника просто пополам порвала – уцепила за ноги – и надвое.
– А может, все-таки дикий человек? Доисторический? Вполне могли они на необитаемом острове сохраниться. Или, считаешь, обезьяна?
– Антропологи утверждают – гоминид. – (Вот ведь какие ученые слова мы знали!).
– Слепая ветвь человеческого рода... Гомо грандиозус.
И так далее, и тому подобное... Слух этот пустили мы осенью сорок шестого. Так нам сюжет понравился, что повторили его как-то в училище, с еще более яркими подробностями. Года два нет-нет, да и доносились до меня отголоски «жуткой истории». Чуть ли не очевидцы находились. И когда много позже, уже в «исторически обозримые» времена, доводилось мне слышать и даже читать статьи про йети – снежного человека – все мне чудилось, что легковерные чуть не слово в слово повторяют измышленную нами легенду...
А как понравится такая байка, тоже сочиненная нашей гоп-командой? Привез, мол, Константин Михайлович Симонов своей Серовой из Америки в подарок отрез какой-то сногсшибательной ткани – самый «писк» моды. Она тут же в одно кремлевское ателье сунулась – вечернее платье шить. Дней через десять должны они были идти на прием к какому-то маршалу – вот и решила удивить Валентина Москву: все бабы от зависти полопаются. Торопила закройщика, чтобы успел к сроку. А у него и маршальская жена шила. Подобрала как-то лоскуток – откуда, мол, кому шьешь? Ну, закройщик, простая душа, все как есть и доложил. Прихватила маршальша образчик и ушла. Кому не известно, что военные дамы Валентину Серову недолюбливали, не могли ей простить, что так быстро забыла своего муженька, Героя, трагически погибшего? Уж не из-за нее ли он и погиб?
Является Симонов с супругой на прием. Платье на ней – закачаешься. Входят в гостиную, а там все стены той тканью обиты. Вставила маршальша фитиля выскочке! И ведь тоже спустя годы слышал от кого-то этот сюжет. Но, положа руку на сердце, сконструировали его мы – добрая половина подробностей мной самим выдумана.
Или вот еще один сюжетец, если не наскучило: он так и был записан мной лет двадцать назад, и назывался «Смерть под ножом хирурга». Коротенько перескажу, а то очень уж заболтался... Кучкуемся перед лекцией в вестибюле училища, возле раздевалки. Перехихикиваемся. Подходит та самая Галочка Когтева, с которой я после отрывок из «Женитьбы Белугина» играл. «Мальчики, посоветуйте какой-нибудь отрывок! – большая, красивая, но наивная до дурости. – Что-нибудь трагическое, современное. А, мальчики? Столько книг пересмотрела, ничего не найду». Как же, смотрела ты книги!.. Максим начинает: «Слушай, Егор, какая-то недавно пиеска была в журнале... Сдается, перевод с английского, – героиня – ну просто вылитая Галка. Господи, да как же она?» – «С английского? Что-то припоминаю. Постой, постой! Прогрессивный американский драматург... Густав... Точно! Густав Синдифёр! В каком же это журнале? Летом вроде...» – «Нет, еще весной. Там еще хирург-негр спасает эту девицу, миллионершу, она в него влюбляется, а ее папаша – против... Ага, вспомнил – «Смерть под ножом хирурга»!» – «Там вот эта сцена – их объяснение. Сила!» – «Трагедия». – «Ой, мальчики, в каком журнале?» – «То ли в «Октябре», то ли в «Звезде»... Нет, сдается, в «Новом мире»... Но точно – весной». «Ослабэлла ее зовут», – вспоминает Макс. – Пожалуй, Галке подошло бы. В ее ключе». Глазищи у Гали загорелись – черные, умоляющие: «Так где же она, эта «Смерть»? Ну же, мальчики!» А мы никак не можем «вспомнить». Галина – на крючке. Теперь не отвяжется. Следующая лекция по западной литературе. Читает Поль, тот самый, блестящий, умница. В конце лекции Галка поднимается: «Александр Сергеевич! Вы такую пьесу не читали – «Смерть под ножом хирурга»? – Она, волнуясь, начинает пересказывать наши враки: операция, негр-хирург, роковая любовь. – Такого прогрессивного американского драматурга – Густава Синдифёра?» – «Синдифёра?» – тянет Поль, вслушиваясь в слово. – «Ну да! А героиню зовут Ослабэлла». «Ах, Ослабела!» – пряча улыбку, косится профессор в нашу сторону. Мы еле сдерживаемся, чтобы не зареготать в голос. Тут и до Когтевой доходит. Она заливается краской и со слезами вылетает из аудитории. Курс веселится вовсю... И надо же – не может Галка долго таить зла. Глаза еще мокрые, но уже улыбается. «Ух, противный», – машет на меня рукой... Ну как было не откликнуться на ее просьбу и не подыграть ей в «Женитьбе Белугина»?!