И сегодня не вызывает это название у подавляющего большинства русских, да и не только русских людей добрых эмоций. А ведь кажется, такое невинное и старинное словцо: торговали на сем месте у Китайгородской стены лубяным товаром, потому и «Лубянка». Да вот заняла большой мрачный кирпичный домину ЧК и семьдесят лет, все расширяясь, расползаясь по соседним домам и улочкам, живет «Страхом на крови» Лубянка, облицевавшись гранитными плитами, мрамором, глядя в спину своему шефу Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому. И ведь уж сколько лет называется площадь его именем, и метро рядом, и Сретенка – все его имя получили, а народ все «Лубянка» да «Лубянка»... Вон про параллельную Мясницкую давно уже забыли, и метро Кировская, и улица Кировская... А крепость ЧК, ОГПУ, НКВД, МВД – так и осталась Лубянкой...
Для нас, мальчишек предвоенных лет, название это всегда было понятно без комментариев...
Сопровождающий подвел меня к одному из боковых подъездов, предъявил дежурному пропуск, и мы сели в лифт. Вышли в длинный темноватый коридор. Ковровые дорожки и двери, двери. Наконец распахнул он передо мной один из кабинетов. Сказать правду, особого страха я не испытывал, ничего за собой, как говорится, не чувствовал. Твердо знал, семнадцатилетний глупец, что честный комсомолец, советский человек, преданный Родине, партии, Сталину, что никогда ни в чем не покривил душой, что враги моего отечества всегда были моими врагами... Однако... Однако, фрондируя, ворчал что-то о раздельном обучении, недоволен был погонами, жалел об Интернационале. И частенько высказывал эти свои крамольные мысли. Прекрасно понимал, что очутился здесь в связи с недавней нашей «акцией» по слежке за Густавом Кацманом, а может, и по поводу всей нашей «игры». Впрочем, и тут мне не в чем было себя упрекнуть – ну трепал, что офицер СМЕРШа – так ведь не Гестапо же! «Свой», что ни говори! Чего же опасаться?
Сопровождающий с рук на руки сдал меня сидевшему за столом полковнику и, четко развернувшись через левое плечо, удалился.
Беллетризировать нашу «беседу» с хозяином кабинета не стану, длилась она, пожалуй, часа полтора. И кабинет в деталях не запомнился: большая квадратная комната с зашторенным легким желтым шелком окном, вроде бы широким, но почему-то сохранилось впечатление полумрака... Полковник – моложавый, русый, с приятным интеллигентным лицом, умные, даже добрые глаза... Голос ровный, со скрытой порой иронической ноткой. Вопросы ставит четко, хорошо и внимательно слушает. Сейчас я буду рассказывать о том, о чем права рассказывать не имею – в конце беседы дал подписку «о неразглашении». Впрочем, думаю, это пустячная формальность, которую вынуждены были исполнять все посетители подобных кабинетов, если их после беседы не провожали с охраной совсем в другое место, меня же доброжелательно отпустили, выписав предварительно пропуск. И все-таки «нарушаю». Надеюсь, «за давностью» мне это простят. Рискну, более сорока лет минуло. Тем более, что уже осенью того же сорок пятого не утерпел и, когда мы с Витькой провожали Марка в армию, завел с ними разговор на запретную тему. «Давай не будем об этом», – буркнул Анамалянц, глядя в сторону... И после не раз болтал с дружками в веселую минуту, а в начале шестидесятых написал рассказ – из тех, «сгоревших в портфеле».
Не помню ни имен, ни фамилий людей, «работавших» со мной, ни адресов, куда вынужден был являться по их вызовам, помню только давящее грудь омерзение, что не решался наотрез отказаться от этих встреч... Ну да обо всем этом ниже. И никаких особых «тайн» не было. Просто кем-то очень серьезно была воспринята наша детская шалость, глупые наши розыгрыши. А может, специально нас провоцировали? Кто знает? Случись такое года три спустя, я бы столь легко не отделался. Повезло. В конце сороковых и не за такие «криминалы» отправлялись мои сверстники «в места не столь отдаленные». Как я после узнал, отсидел свое двоюродный брат Марка – Толя Сендык, старше нас на какой-то год, раза два появлявшийся в сорок пятом на наших «философских беседах». Уже в шестидесятые встречал я его в Доме Литераторов. Недавно он умер. Все хотел поговорить с ним, да как-то не собрался. Он стал переводчиком. Попал в Казахстан Роман Сеф – ныне известный детский поэт и переводчик. Лично я его не знал, но имя его в тогдашней нашей компании слышал. Запомнилось своей необычностью. Вроде аббревиатуры: Сеф. Загремел, уже после училища, мой сокурсник Андрюша Крюков – человек умный, парадоксально мысливший, хотя актер слабый. Впоследствии видел я его в каких-то телевизионных передачах... Вроде бы играл в Театре Сатиры. Так что кое-кому из нашего круга не повезло. Пристальное внимание длилось не один год, и результаты бывали вполне драматические. Все эти ребята «не вышли» из лубянских кабинетов, которые посещали не по своей воле, уже года через три-четыре после описываемых событий. Тогда же, в сорок пятом, кто-то еще понимал, что мы просто «шалуны», что наша фронда – чепуха, романтические игры в серьезные дела. И даже наш «философский кружок» – не заговор с целью ниспровержения властей, не «идеологическая диверсия»...
Сидевший передо мною полковник как-то сразу расположил к себе. Как мне тогда казалось, знал он обо мне «всё»: и про отца, и про маму, и о том, где и как мы теперь живем, и о моей активной комсомольской деятельности... И даже о моих стихах – «начинающий поэт», об увлечении театром, кое о каких подружках... Короче говоря, обо всем том, о чем говорил я лишь с самыми близкими приятелями... И вдруг – о ужас! –
– Откуда у вас Вальтер?
Тут уж запахло жареным. Если до сих пор я, как на духу, отвечал на любой его вопрос, откровенно рассказывал обо всем, что бы он ни спросил, то последний вопрос – ошарашил: я ведь и раньше знал, что «незаконное владение огнестрельным оружием» дело не слишком поощряемое. И Алексея, оружие это мне подарившего, мог подвести под монастырь... И все-таки – секундная заминка, и тут же нашелся: «Какой там Вальтер – деревяшка. Самоделка. – (Благодарю тебя, куртамышская столярка!) – Я и кое-кому из ребят такие муляжи сделал», – стараясь никак не выдать свое смятение, доложил я полковнику. Вероятно, про мои изделия он уже знал, и потому ограничился только одним указанием: «Завтра же принесете и покажете». В моей записной книжке появился телефон «Саши Семенова» – его имя-отчество было Семен Александрович. По его же подсказке телефон был записан с прибавлением единицы к четным и двойки к нечетным цифрам. «Завтра же позвоните по этому телефону». Пронесло? Дальнейший разговор шел уже совсем в дружественных тонах. Выслушав мои объяснения об обстоятельствах наших розыгрышей, отечески пожурив, Семен Александрович (я действительно не помню, как его звали, так что имя – условно) доверительно заговорил об особом положении, в котором оказалась наша страна накануне победы. «Отступая, фашисты оставили на нашей территории множество своих замаскированных агентов, которые под видом мирных граждан, переживших оккупацию, должны внедриться в нашу жизнь. Среди них и сотрудничавшие с врагом предатели, и прекрасно подготовленные шпионы. Все они до поры до времени затаились. Но в нужное время эта нечисть может активизироваться: совершать убийства, диверсии, передавать врагу разведданные. Наша задача выявлять их, пресекать. Очень нелегкое дело». Ну как было не посочувствовать заботам такого милого человека? Как не возложить на алтарь отечества свою пылающую патриотическим пламенем душу? Это уже не игры, это уже серьезное, настоящее дело! А подумать о том, что враг уже при последнем издыхании, и никакие шпионы ему уже не помогут, да и ненужны – разума не хватило... По-моему, дальше разъяснять побудительные причины моего порыва – ни к чему. «А не могу ли я как-нибудь участвовать в этом деле?» Полковник чуть заметно улыбнулся. Уже тут у меня мелькнуло: а не затеяно ли все это, чтобы услышать от меня такой вопрос? Не ради ли этого валандался с нами Виктор Большой? О нем, кстати, в нашем разговоре не упоминалось, как и об аресте Маши. Меня не спрашивали, я и не говорил. И никаких имен не называл полковник, ни Густава, ни Марка, ни Витьки Анамалянца. Кто же все-таки стукнул? Кто меня «заложил»? Я был склонен считать, что перепуганный Густав. Это же ему как-то хвастанул я своим настоящим Вальтером. Правда, в руки не дал. И сестренка его двоюродная Ася видела. И удостоверением перед ее глазами помахивал... Она тоже в нашем экстернате училась и какое-то время была объектом моего внимания. Очень уж имя нравилось «АСЯ». После тургеневской повести... Вот и пытался произвести впечатление. Плел невесть что, провожая пару раз с уроков на улицу Фрунзе, где она жила. «Землю нашу красят девушки, как Ася...» – пытался рифмовать... Так кто же? Марк? Нет, не Марк. Он, конечно, тоже побывал тут. Кто, кроме него, о моих поэтических опытах ведал? Кто у меня портфель со стихами выпросил и до сих пор не вернул? И одновременно Марку было известно о пистолете. Он его, настоящий, в руках держал, мы даже собирались ближе к лету смотаться за город, куда-нибудь подальше в лес, пострелять. Однако то, что Семен Александрович быстро поверил моей версии о «деревяшке», внушало уверенность, что парень не проболтался. Он и самоделку мою видел неоднократно, именно у него возникла идея вооружить такими всю нашу опергруппу. У него в комнате я те наганы и браунинги изготовлял. Витька? Витька настоящего не видел. Только слышал о нем. Федулов деревяшкой игрался, а про настоящий не слыхал. Я ему из фанеры что-то похожее на ТТ вырезал, покрасил, отлакировал. Значит, или Витька, или Густав. Скорее всего – Густав.
Обо всем этом размышлял я, торопясь по проезду Серова мимо Политехнического, вниз к Устинскому мосту, к себе, на Раушскую.
Только много лет спустя, анализируя вышеописанные события, понял, что дело не в Густаве. Дело в Викторе Большом. Ну и, конечно, в исполнителе его замысла Витьке Малом. Нас проверяли. А ну как клюнул бы Густав, которому намекнули, что Марк – «не наш человек»? Отнес бы ему чертежи? Но Густав на следующий день притащил рулон в экстернат, сунул его Федулову и сказал, что никак не мог, не с руки было... И после этого стал всячески сторониться нашей банды. К Марку – ни шагу. После уроков сразу смывался домой, хотя до того частенько ехали мы в метро вместе и заваливались в квартиру Эткинда.
На следующий день после визита на Лубянку, явившись в экстернат, я все поглядывал со значением на Марка. А он хранил безразличное выражение и как бы взглядов моих не замечал, делал вид, что ничегошеньки не случилось. Молчал. Молчал и я. Продолжали мы встречаться, танцевали то у него, то у Майки с нашими подружками. Но игра в разведчиков незаметно сошла на нет. Первое место заняли девушки: Майка, Полинка, Фая. Танцевали, целовались, трепались о событиях на фронте, о книгах, но все больше мысли наши занимали грядущие экзамены на аттестат зрелости. Расписывались всякие зверства экзаменаторов, делались «шпоры». У меня было слабовато с тригонометрией, хотя остальные математические дисциплины, а тем более гуманитарные, особого волнения не вызывали. А вот синусы, косинусы, тангенсы, логарифмы – темный лес!
Но вернемся на несколько минут на Лубянку и в те часы, что последовали за ее посещением.
Беседа наша с Семеном Александровичем закончилась к полному моему удовольствию. Предложение мое было благосклонно принято. Мало того: мне кое-что посулили, открыли передо мной кое-какие перспективы. Доверительно перейдя на ты, полковник сказал, мол, человек ты способный, в актеры хочешь, кончишь свои десять, глядишь, и в специальное училище направим. Языки будешь изучать, радиотехнику и прочее. Мы тебе верим. Отец у тебя хороший человек, да ты и сам сомнений не вызываешь. Посмотрим. Позвони завтра с утра, встретимся, для очистки совести предъявишь свой пистолет, а там... Короче, подписал я «О неразглашении» и со всех ног понесся домой. Он мне пропуск выписал и отпустил безо всякого сопровождающего. «Подойдешь к лифту, больше никуда не суйся. Предъявишь дежурному и все. Завтра жду».
Вроде бы все серьезно, дальше некуда, а в глазах полковника все время улыбка умного, все понимающего человека: «мальчишка ты, дурачок-мальчишка». Все завершилось, как теперь говорят, «о кей!», но летел я домой не без некоторой оторопи душевной: а ну как сделали у нас в ванне обыск, нашли мой Вальтер? Обернутый в промасленную бумагу, замотанный в какие-то тряпки, лежал он на самом дне ванны, под моим ложем. Чтобы мама часом не обнаружила его в нашем «гардеробе», завален был он старыми тетрадками, газетами...
Совсем свечерело, когда ворвался я в свою камеру. На улице, правда, было еще светло. Мамы нету, но может появиться с минуты на минуту. (Она ведь работает в этом же доме, иногда задерживается – ее начальник просит составлять какие-то протоколы, он секретарь местной парторганизации, но человек не шибко грамотный...) Извлечь из схрона свой пистолет я бы при маме не смог, потому торопливо сдвинул топчан, вытащил сверток и сунул за пазуху. На бегу ухватил кусок хлеба – не лопал с утра, – и выскочил в коридор. Никого. Спустился вниз, во двор. Еще очень светло. Апрель уже. Восьмой час, а светло. Выбрался на набережную. Все время озираюсь. По тротуару бредут редкие прохожие. Возле парапета – пусто, но где гарантия, что никто мной не интересуется? Нога за ногу поплелся в сторону Устьинского моста. Москва-река уже вскрылась. Полна-полнехонька, урез воды в полутора метрах от меня. Светло! И люди снуют... Миновал Устьинский, доплелся до следующего моста. Идут! Пошел дальше. Лишь бы подальше от дома. Километров пять отмахал, почти до самого Автозаводского моста. С независимым видом оперся о парапет набережной – чего особенного? Отдыхает человек, на черную бегущую воду смотрит, воздухом дышит. Вот вроде и совсем темно. И никого вокруг не видать. Вытащил сверток и что есть силы запулил его в реку. Булькнуло. «Прощай, оружие»... Постоял, руки-ноги дрожат. И освобождение, и одновременно – жалко до слез. Вы только представьте себе – семнадцать лет – настоящий Вальтер. Это тебе не пугач, не самопал, не игрушечный пистолетик. Оружие. Повернулся, доплелся до Канавы. По ее набережной дошел до улицы Осипенко, петляя через какие-то проходные дворы, выбрался на Пятницкую улицу и лишь тогда, у Каменного моста вновь вышел на москворецкие набережные. Конечно, никакого «хвоста». Все чисто. Домой явился только в двенадцатом часу. Чтобы уж закончить этот сюжет, поведаю еще об одной своей несбывшейся мечте. Всю юность хотелось мне иметь настоящего, на всю жизнь, друга. Прикипал душой то к одному, то к другому... И не получилось у меня Огарева. С Ронькой развело его военное автомеханическое училище, куда определил наследника папа-полковник, Володя подался в Литинститут, встречались редко, хотя и до сих пор рады друг другу. Кота недолюбливал с детства, Марка потерял с помощью «Лубянки». Ответь он мне тогда, осенью, откровенно, может быть, и не разошлись бы наши дорожки. А так, без полного доверия... Подробно пишу обо всем этом, потому что – первое наиболее серьезное переживание. И, пожалуй, следует рассказать, как развивались события дальше.