Герасимов Георгий Павлович: Из сгоревшего портфеля (воспоминания)

"Счастье пришло ко мне..."

Думаю, что и многим из вас случалось хоть единожды в жизни встречаться с неким таинственным «письмом счастья», якобы ходящим по белу свету уже несколько веков. Текст его гласил что-то вроде: «...Это письмо является вестником счастья, пятьсот лет назад принесенного в наш мир мистическими братьями по разуму. С тех пор не прерывается нить счастья... Счастье пришло ко мне, и я передаю его вам. В трехдневный срок вы должны сделать десять копий и отправить текст десяти людям, которым вы желаете счастья...» Невыполнение этого требования влекло за собой близкие беды, а выполнение гарантировало успехи и радости. Никаким особым суевериям не подверженный, хотя по одной, известной лишь мне причине считавший число 22 и 220 «своим» и несколько неприязненно относившийся к черным кошкам, перебегавшим дорогу, я полученному на мое имя письму, конечно, не придал никакого значения. Посмеялся, попытался отыскать среди кое-кого из знакомцев, вернее, знакомок, – почерк был женский – корреспондента, хотя текст предписывал держать в строгой тайне и смысл, и само получение письма. Пришло оно на адрес училища, и когда в канцелярии вручили мне конверт без обратного адреса, я поначалу расстроился: неужели Лубянка опять претендует на мой покой? Ведь уже с год, как контакты наши прекратились. И никогда прежде на адрес училища никто мне не писал. Вскрыл конверт, и отлегло. Конечно, ни о каких рассылках копий и речи быть не могло. Еще всякие суеверия мистические поддерживать!.. Что касается числа 220 – могу рассказать, раз уж решил писать все начистоту. Еще лет восьми, лежа вечером в кровати, никак не мог заснуть. Свет в комнате погашен, все уже спят, а я всё верчусь. Окна наши выходили во двор, но когда за воротами проезжала автомашина, бледный отсвет ее фар пробегал по стене. И я загадал: сколько лет нам жить – мне, маме, папе. Лежал и считал отсветы. Насчитал двести двадцать и заснул. Казалось – безумно много. Но цифра запомнилась, запала. И 22 тоже стало «счастливым числом». Папа умер, пару месяцев не дожив до шестидесяти двух... Мама – на восемьдесят шестом. Значит, мне осталось еще десять лет. Доживу до третьего тысячелетия и... Посмотрим.

Почему начал я эту главку с «письма счастья»? Дело в том, что у меня к той поре, к весне сорок восьмого, все в жизни начало как-то успешно складываться. Педагоги по мастерству хвалили, прочили успех, первокурсница Светлана Веселовская была явно влюблена в меня, да и мне все больше нравилась ее кругленькая сероглазая мордашка. Бывал я у них дома, родители ко мне относились вполне серьезно, даже с мамой моей познакомились... Еще бы малость, и стал я официальным женихом. Немного сдерживало лишь чувство некоего иронически-презрительного отношения к железнодорожному генералу – Светкиному папочке. Старый коммунист из кочегаров, вытянутый за уши своей Марьей Гавриловной (тезкой папиной троюродной сестры, женщиной простой, но умной, властной и умеющей «делать дела») в «высшие сферы», Дмитрий Иванович как-то в споре утверждал, что Сахалин – полуостров. И никаких резонов не принимал: раз мы туда дорогу строим, как может быть остров?! Так что уровень будущего тестя не очень меня радовал. Впрочем, не с ним жить-то! Собирались Веселовские взять под свое шефство нашу приходящую во все больший упадок дачу... Квартира у них была трехкомнатная. Само собой подразумевалось, что одну комнату отдадут нам... Светка, кроме студии, училась еще в Гнесинском училище, по классу фортепьяно – мать стремилась дать ей наилучшее образование. И моя помощь в сдаче всяких общеобразовательных предметов – литератур, истории театра, костюма и прочее, была Светке очень кстати. Конечно, читать первоисточники Светлане было некогда, она даже в комсомол-то вступила только по моему требованию... Короче говоря, все шло к свадьбе. И не случись со мной того, что случилось, женился бы я на богатой невесте, а Мария Гавриловна с ее связями – а связи у нее были! – обеспечила бы нам на первых порах и карьеру, и безбедное житье. Может, «к счастью» и не случилось всего этого?

А ведь «так близко, так возможно»! Видно, все-таки был у меня ангел-хранитель. Как-то днем, уж не помню по какому поводу, случилось у Светки и у меня «окно» – часа на три можно было смыться из студии, и мы поехали ко мне, во Владимирский поселок. Мама на работе, комната в полном нашем распоряжении. Надо сказать, что тут тоже было общежитие, не как на Раушской, где жили мы в ванной, но все равно – большой коридор, со многими людьми. Не успели мы расположиться, только заперлись (где-то в глубине души наверняка и у меня, и у Светланы бродила мысль, что сейчас, сегодня что-то произойдет, неотвратимо случится...), как одна из маминых приятельниц вдруг забарабанила в дверь. Видела, что мы проскользнули, и настойчиво требовала, чтобы ей открыли. Мы замерли, как мыши под метлой, дышать боимся – дело в том, что Светка уже кофточку стащила, а тут... И вот ведь настырная дама – стучит и стучит. Ну какое ей дело? А когда стук прекратился, когда отстучали по коридору каблуки нашей непрошенной дуэньи и я осмелился выглянуть – все было испорчено. Быстренько оделись и смылись. Так ничего и не состоялось. А если бы состоялось? Точно «как честный человек» я бы вынужден был!... Тем более впервые.

Итак, шел к концу третий год моего пребывания в училище имени Щукина. Когда мне теперь приходится кому-нибудь рассказывать о себе, то чаще всего вру: «окончил Вахтанговское». Не окончил я его. В начале апреля 1948 года получил то злополучное письмо. И с тех пор, как это ни смешно, через каждые три года, на протяжении полутора десятков лет апрель стал для меня месяцем неудач. Серьезно. В апреле сорок восьмого расстался со студией, в апреле пятьдесят первого – загремел в армию, в апреле пятьдесят четвертого чуть было не поломалась моя жизнь в Чите – жена (первая) уехала в Москву, не посоветовавшись со мной, уволилась из театра, и мне казалось, что расстались мы навсегда. Правда, весной пятьдесят седьмого ничего плохого не случилось, но в апреле шестидесятого мне устроили персональное дело – бросил жену... Не приняли в партию.

К счастью – «несчастья» на этом кончились. В мае шестидесятого мы поженились с Беллой, на следующий год весной родилась Анка. Правда, в шестьдесят третьем, тоже в апрельские дни, перенес я довольно сложную операцию – вырезали мне щитовидку, но, как показали прошедшие с тех пор годы – удачно. Характер стал поспокойнее, больше я не психовал весной, не кидался на людей. Верю, что странная периодичность несчастий ушла из моей жизни. Вот уже много лет, как беды прекратились. Может, потому, что крепкий тыл у меня, потому, что все эти тридцать лет рядом любимый, умный и надежный друг. Вот такая «мистика». И вроде не верю во всю эту магию, а все же, как видите, сидит во мне некое сомнение, иначе бы не стал упоминать обо всем этом в своей исповеди.

Но вернемся в апрель сорок восьмого. Так уж получилось, что из-за всегда свойственной мне привычки «кидаться на амбразуру» не умел я ограничиваться лишь собственными интересами: нужно где-то подпереть – в любую грязь полезу и подставлю плечо, не считаясь со временем, силами, совершенно бескорыстно. Не хвастаюсь – такой характер достался. Отцовские или материнские гены – не знаю. Может, их обоих. Бывало, что выходило мне это боком, но ничему не научило. Так прожита вся жизнь. Теперь уже не переменить. Несдержан, «взрывоопасен», сначала делаю, потом думаю. Отходчив. И никогда не умел прятать свои ошибки, тем более считая их справедливыми поступками. Не лез в кусты. Шел с открытым забралом. И не умел каяться, <а это умение> в нашей общественной жизни очень ценилось. Резал «правду-матку». А уж если «осознавал», то не фарисейски. Готов был взять на себя любую вину и тащить всю жизнь груз покаяния. Надеюсь, что, прочитав эту книгу, вы поверите в мою искренность.

Так вот. Четвертый курс студии готовился к сдаче дипломного спектакля. Надо было помогать: декорации двигать, занавес давать. Обычно из младших создавалась бригада «рабочих сцены». Такую я и возглавил. Стал явочным порядком «помощником режиссера» – никто поначалу меня не просил, но так уж вышло, и торчал я теперь в студии допоздна – шли прогоны, генералки, да и декорации кое-какие доделывать пришлось – все-таки умел держать молоток и пилу. И так уж получилось, что стал я «необходимым» участником спектакля. После генеральной – на следующий день сдача – Иосиф Моисеевич Толчанов, руководитель курса, и мой Владимир Иванович Москвин – режиссер-педагог, ставивший спектакль, на последнем разборе не преминули заговорить и о моей помощи, воспели хвалу, упомянули о важности работы помощника режиссера, о том, что в ходе представления его функция очень важна, ибо он «полномочный представитель режиссуры», от четкости которого зависит успех. А на следующий день после сдачи на доске объявлений училища появился беспрецедентный приказ, в котором мне объявлялась благодарность и даже сообщалось о премировании меня двумястами рублями... Потом показывали «Врагов» папам и мамам. Наконец вывезли диплом в Дом актера – в тот же зал, о котором я уже как-то упоминал здесь. Мероприятие ответственнейшее: зрители не только театральная общественность Москвы, знакомящаяся с молодым поколением вахтанговцев, но и столичные, и провинциальные режиссеры, присматривающие пополнение для своих трупп – щукинцы всегда котировались высоко.

Я со своими помощниками – «рабочими сцены», осветителями, костюмерами – приехал в ВТО еще утром: привезли кое-какие декорации, реквизит, устроили монтировочную репетицию, чтобы знать, где что лежит, свести до минимума время, затрачиваемое на перестановки. Все как у настоящих театров.

Спектакль покатился. В антракте за кулисами появился вдруг Исаак Меламед – бывший актер театра, человек спившийся, худющий, рыжий, работавший в училище завхозом... Думаю, что глубоко несчастный, катившийся все вниз и вниз, и потому со всякими комплексами. Разрешали ему, памятуя его актерское первородство, ассистировать педагогам. Дружил Исаак с Владимиром Ивановичем, боюсь, в основном на почве совместного «закладывания за воротник», что безвременно, как говорится, свело в могилу Москвина, умершего совсем еще молодым, не знаю, дожил ли до пятидесяти... Лично я ничего против Меламеда не имел, но когда он в подпитии появился за кулисами и принялся давать выпускникам какие-то глупейшие указания, приставать к девушкам с несусветными требованиями – подопечные мои занервничали. Чувствовалось, что он тут всем мешает. А ни Владимира Ивановича, ни Иосифа Моисеевича, ни нашего художественного руководителя Бориса Евгеньевича Захавы не было. То есть они были, но «вращались» в фойе. И ваш покорный слуга решил использовать свои прерогативы: набрался наглости и вполне вежливо обратился к нарушителю спокойствия: «Исаак Давыдович, будьте любезны – уйдите отсюда! Вы мешаете». Ну, он и взвился. Педагоги в нашей студии пользовались нерушимым пиететом, а тут какой-то мальчишка посмел ему, артисту и режиссеру, сделать замечание, да еще при всем честном народе! Сработало «письмо счастья»? Чем черт не шутит... Выдал я «Изе», как именовали его за глаза, свой текст, повернулся на сто восемьдесят градусов и пошел было по своим делам. Оскорбленный Меламед не нашел ничего лучше, как догнать меня и дать, опять же при всем честном народе, пенделя. Ясна ситуация? Это тебе не оплеуха Владимира Ивановича, для пользы дела приложившего мне «по шее», это было «оскорбление действием при исполнении»... Хоть и взрослый, но достаточно тщедушный Меламед тут же получил от меня по физиономии. Мы выскочили на лестничную клетку, он что-то кричал, брызгая слюной, а я прижал его к перилам и, заглядывая в провал, – как-никак пятый этаж, черный ход, – шипел: «Я тебя, сука, сейчас вниз сброшу! Понял?» Ребята оттащили нас друг от друга... Но вернуть обратно ничего уже нельзя было. Появился Захава. Бледный, донельзя взволнованный. Такой скандал!.. Правда, посторонних вроде не было, но ведь на чужой роток не накинешь платок. Занавес открыли, спектакль доиграли. Собрали декорации, реквизит. Все смотрели на меня сочувственно, но с каким-то осуждением. Как же это ты?.. Дня три в студии все оставалось как прежде. Никто о происшествии не заговаривал, администрация не вызывала. Но я ходил как в воду опущенный. И не зря. На доске приказов, где еще так недавно красовался приказ о моих благородных подвигах, появился другой: Меламеду объявить строгий выговор, лишить его права заниматься со студентами «мастерством актера»... а меня за случившийся инцидент отчислить из училища. Крах всем мечтам, конец жизни... Первое «черное пятно» в моей безупречной биографии. Все понятно. Все правильно. Наказать Меламеда, выгнать его прочь – значило бы действительно лишить его жизни. А наказать его так, как было объявлено в приказе, и оставить без внимания то, что совершил я, – тоже невозможно. Протестовать – не выходило. Да и кто я такой? Слава богу, скандал не получил огласки, слава богу, все шито-крыто. Пятно на студию не легло. А мне помогли. Во-первых, разрешили сдать все за третий курс, только по мастерству не аттестовали. Во-вторых, путем закулисных переговоров перевели в Московское Городское театральное училище. Правда, снова на третий курс. Я терял год, но не лишался актерского диплома... Обо всем этом узнал я уже в середине лета, а до того теплилась еще надежда, что разрешат вернуться. И Галина Григорьевна Коган – наш завуч, и Владимир Иванович, и сам Захава разговаривали довольно сочувственно, однако что-то не позволило им восстановить справедливость. Боюсь, именно судьба Исаака Давыдовича. Нигде, ни при каких беседах не упоминалось, что был он пьян. Несдержан, да, но и я не смел так реагировать... Конечно, не смел. И, пожалуй, замечания не следовало ему делать. Мог бы прибегнуть к помощи более авторитетных товарищей. Однако фискалить приучен не был. Так бесславно завершилось мое пребывание в лучшей, как не только я считал, театральной студии страны. До сих пор встретишь, бывает, прежних однокашников – а мы сильно изменились за сорок лет, минувших с тех пор, порой не узнают, но стоит намекнуть, дескать, я тот самый Егор, что подрался с Меламедом, – немедленно вспоминают и меня, и событие то экстраординарное.

А пока шло лето, и полная неопределенность. Знакомые ребята затащили в самодеятельную студию. Тут собирались разные театральные и околотеатральные люди – молодые, самолюбивые, считавшие себя в силах перевернуть рутинный мир сцены. Напомню, шло лето сорок восьмого, до появления, трудного появления и признания театра-студии «Современник» – первой ласточки обновленного искусства театра – оставалось еще добрых лет пять, но необходимость его рождения уже носилась в воздухе. Кое-кто из тех, ночами репетировавших в какой-то школе «Клопа» Маяковского, стал впоследствии костяком будущего «Современника». Я не оправдал доверия. Недели две выдержал и перестал туда ходить. Уехал на дачу. Тем более, что с МГТУ все наладилось. А ведь до сих пор грызут сердце мысли: неужто не было потенций? Неужто вера и подвижничество этих людей – а ведь многие из них уже играли в московских театрах, учились на последних курсах студий МХАТа, Моссовета, того же Щукинского – неужто любовь их к театру была сильнее моей? Выходит, так. Ну что ж – «поделом вору и мука». Значит – слабак. А они добились-таки своего. Выдюжили.

Это лето и еще в одном оказало косвенное влияние на мою дальнейшую судьбу: в студии была военная кафедра, и мы, допризывники, должны были в каникулы отправиться на военные сборы, на сорок, кажется, дней, после чего нам присваивалось звание «младших лейтенантов», и призыву очередному мы уже не подлежали. Офицеры. Обученные. Командиры взводов. А так как я был из училища отчислен, никто меня на сборы не пригласил. И пришлось мне в свое время идти в армию «рядовым – необученным» и потерять еще три года, что совсем в итоге развело меня с театром. Вот как одно мгновение может переменить судьбу, довольно явственно намеченную.

Вспоминать здесь о годах учебы в МГТУ не хочется. Все было довольно рутинно. По общеобразовательным предметам читали нам те же профессора, что и в Вахтанговском: Поль, Симолин, Можаровская. Даже тот же Галаган ставил танцы и тот же Немеровский – фехтование. Но «мастерство» вели совсем другие люди. Не когорта, обладавшая единой школой, едиными эстетическими требованиями, а разные, пусть и неплохие актеры, прирабатывающие здесь к своей не слишком высокой актерской зарплате. Не хотел бы обидеть их память, потому и не буду называть. Может, для кого-то из моих товарищей по МГТУ они и были «учúтелями», объектами для веры и поклонения. Для меня – не стали. Все сдавал, получил свой диплом – «бумажку», был на хорошем счету, но не лежало сердце, не высекались искры.

Одно из самых памятных за это время событий все же опишу. Оно не имеет отношения к учебе, только к моему характеру – лезть в не обязательные для себя дела. И если уж влез – <непременно> доводить до конца. На партийной и комсомольской организациях МГТУ лежала обязанность помогать агитпункту. Но кому-то пришла в голову мысль собрать детишек избирателей и поставить с ними в день выборов спектакль. А что? Сцена своя, участок – рядом, детишки к театру привычные: учились мы и агитировали в том же здании, где играл Театр Революции (впоследствии имени Маяковского). Мы, студенты, бегали туда на массовки, так что смею утверждать, что играл на одних подмостках с Бабановой, Штраухом... Ну и детвора здешняя, конечно, приобщалась к театру с малолетства, сам, как вы помните, рядом с театром рос...

Труппа самодеятельности под руководством автора, постановка "Золушки"Девицы-второкурсницы горячо было взялись, но так же скоро и увяли. Собрали ребятишек раза два, выбрали пьесу «Золушка», обнадежили своих подопечных, но даже ролей не успели распределить. Недосуг всё. Мы их – на комитете: я уже не секретарствовал, но в комитет комсомола меня все-таки выбрали. Позор! Идешь вечером с занятий, а у подъезда толкутся неприкаянные детишки, высматривают своих «руководителей». Велел инициативной группе в ближайший день созвать исполнителей, познакомился с ними – большинство девчушки, лет с восьми и до тринадцати. Как с ними роли распределить? Ну там мачеха, сестрицы, фея, королева, дамы на балу, даже гномики, мыши, – есть кому играть. А принца? Короля, отца Золушки, танцмейстера, кучера – где их взять? Два-три замурзанных первоклассника – и все «мужское поголовье»... Это тебе не самостоятельный отрывок сыграть. Спектакль. Выход нашли: затурканного старика-отца и кучера играли у нас настоящие мальчишки, а вот принца и остальных – девицы постарше. Роль Золушки счастливо вручили дочурке нашей дворничихи, жившей с многочисленным семейством в сторожке, во дворе училища. До сих пор стоит в глазах эта затюканная малышка – черненькая, вечно замурзанная, но такая счастливая, что дали ейглавную роль – и она не подвела. Не знаю ее дальнейшей судьбы, но вправду горел в ней огонек. Так искренна была, наивна, трогательна. И двигалась прекрасно, и с принцем, кстати, тоже девочкой не без божьей искры, замечательно танцевала... Костюмы и всякие «волшебные» атрибуты ребята мастерили с нашей помощью, кое-что подкинула наша костюмерная и гримерная – парики, бороды, локоны. «Музыку» кто-то из студентов делал, декорации – мне помогали. В общем, справились всем миром. Канцелярия и профком даже какие-то деньги выделили на подарки нашим артистам. И получилось! Часов в пять участок наш голосование закончил, избиратели уже давно получили пригласительные билеты, во всех подъездах висели наши афиши, билетерами и контролерами тоже были наши ребятишки, не получившие ролей, но хотя бы таким путем приобщенные к действу.

Труппа самодеятельности под руководством автора, постановка "Золушки" (в сер. заднего ряда, в галстуке). На об.: "Весна 1950 г."Аншлаг полный. Овации, вызовы – все как у взаправдашних. И актеры, и родители их были счастливы. А дня через два пришла ко мне делегация: нельзя ли повторить? Мол, не верят нам в школе, что мы спектакль в настоящем театре поставили. Снова рисовали афиши, снова писали билеты – пришли одноклассники. И вновь успех. До самого окончания училища, когда проходил я по Герцена и Собиновскому переулку, где было МГТУ, улыбались мне незнакомые взрослые и приветливо здоровались детишки. Малость, но приятно. А на доске приказов красовалась благодарность от администрации и избиркома.

Весной отыграли мы дипломные. В МГТУ московские режиссеры не заглядывали. Рангом ниже. Меня пригласили в Рязань. Но об этом в следующей главке.