Герасимов Георгий Павлович: Из сгоревшего портфеля (воспоминания)

Примечания

Примечания эти – вкусовые, «авторские», ни на полноту, ни на объективность, ни на познавательную ценность не претендующие. Я давно тяготею к этому жанру и кое-какие поползновения в эту сторону уже совершала, но никогда еще не пользовалась такой безнаказанностью. Поскольку книгу эту делаю в основном для себя и немногих близких, имею полное право комментировать только то, что непонятно или интересно мне самой, а заодно вставлять какие-то свои соображения или эпизоды из памяти.

Для удобства примечания разбиты на главки, согласно самой рукописи.

А. Г., Вильнюс, март 2015

ВСТУПЛЕНИЕ

Все время я спотыкаюсь об это вступление. Написал уж: «не хочу никаких вступлений», ну и начинал бы сразу с легенд и родословной. Нет, нужно было обязательно идейную платформу подвести, как будто без того не понятно. В отличие от отца, я подозреваю, что реально-мемуарная составляющая его сочинения будет даже посторонним людям интереснее, чем публицистическая. И все же рука не поднимается – даже перенести это вступление в приложение, как я сделала бы с чьими-нибудь ранними стихами, если бы составляла сборник. В конце концов, не нравится – не читайте. А сказано там по сути все правильно, и переживал отец по этому поводу очень, и не в последнюю очередь эти переживания его со свету и сжили, а не физические и материальные невзгоды, – и его, и все его поколение. Еще недавно обличительный пафос отцовских инвектив казался слишком очевидным, и вдруг в последнее время, как раз по мере подготовки этого издания, он, как кажется, заново обрел актуальность, уж больно короткая у нас память.

отпуск – На самом деле, согласно маминой записи, было сказано (а не спрошено): «отпуск – это такая работа, когда все время пишут». Родители записывали мои высказывания в особую тетрадочку (счетом три), но это еще ничего: когда я научилась читать (задолго до школы), они мне стали давать эти тетрадки читать. Если иметь целью выработать у человека отношение к собственной личности как к чему-то сверхценному – лучше средства не придумаешь.

гвоздь в сапоге – цитата из Маяковского: «Что мне до Фауста, феерией ракет скользящего с Мефистофелем в небесном паркете! Я знаю – гвоздь у меня в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете» («Облако в штанах»).

Ли Пэн (не путать с Ле Пен, Жан-Мари) – китайский гос. деятель, р. 1928, в тот момент премьер Гос. Совета КНР.

ЛЕГЕНДЫ ДЕТСТВА И МОЯ РОДОСЛОВНАЯ

Семейные легенды я слышала от отца с раннего детства – напахавшись на даче, он забирался на любимый второй этаж (именуемый «балкон»), укладывался на неимоверную, непонятно как туда взгроможденную кровать, сбоку засовывал маленькую меня, ставил себе на грудь жестяную коробочку с разноцветными леденцами (бросал курить) и пускался в бесконечные рассказы. Они, конечно, повторялись, но мне это нравилось, самые любимые заказывались по многу раз. Леденцы назывались «монпансье», были желтые, зеленые и малиновые, кругловатые, часто слипшиеся по два, по три и более. Кровать называлась «бандура», форму имела выпуклую, сбоку можно было запросто скатиться, так что я укладывалась у стенки. То, что «бандура» на самом деле – украинский струнный инструмент, я узнала значительно позже и удивилась. Может быть, родители прозвали ее так за глухой пружинный перезвон внутри, а может, просто от фонаря. Я так подробно пишу про этот «балкон», потому что он до сих пор и навсегда является для меня символом и средоточием полного и безоговорочного счастья. Кроме «бандуры», в маленькой полутемной комнатке помещался огромный старинный дубовый (?) стол, за которым я впоследствии просиживала часами с книгой, рисованием, писаниной или коллекцией бабочек, – в чудесном старом деревянном кресле с круглой спинкой, украшенной меандрами, и с резными шишками на ручках-подлокотниках. Кресло было темного дерева (возможно, крашеное – цвет его был коричнево-лиловатый), без мягких деталей, с плоским прямоугольным, точнее, слегка расширяющимся на выходе сиденьем, и тоже казалось мне огромным. В ящиках стола хранился папин архив, я иногда в него лазила с восторгом и ужасом, мало что понимая. Ясно, что и стол, и кресло, и «бандура» были вполне обычного размера, тем более что комната была совершенно точно маленькая, не говоря уже о самом субъекте восприятия. Попали к нам эти и некоторые другие предметы благодаря дяде Лёне, соседу-дворнику по бараку на ул. Подбельского, где семья прожила до 1966 года. Кресло именовалось «архиерейским», и не зря: вся эта темная, тяжелая антикварная мебель была выброшена на помойку, возможно, действительно после разорения какого-то культового сооружения. На новую квартиру (на Малую Грузинскую) ее, к сожалению, не повезли, а отвезли на дачу, где она благополучно и сгорела, как неоднократно отмечается в этой книге, а новую меблировали по-современному, легким светлым чешским гарнитуром с плетеными стульями. Большинство участников этого гарнитура развалилось и было выброшено задолго до того, как была, сравнительно недавно, окончательно расформирована эта бывшая «новая» квартира. – Окошко и балкон выходили прямо в темную хвою старых елей, вечерами и ночами раздавался шум дальнего поезда и собачий лай, – звуки, в которых поныне слышится мне какая-то несбыточная надежда и тайна, а сбоку комнатки, за заделанной обоями дверцей, под скошенным под крышу потолком, имелся чуланчик с множеством загадочных волшебных предметов и, главное, с лампочкой, хотелось все время зажечь лампочку и сидеть в этом чуланчике, правда, непонятно было, что там так долго делать.

Из слышанных мною тогда легенд в воспоминаниях нет одной; допускаю, что оно пришлось на одну из немногих утраченных страниц, восстанавливаю его здесь. Повествуется о вспыльчивости и богатырской силе дедушки Павла. Однажды папа, будучи маленьким, должен был умыться. Отец ему говорит: «вымой уши и шею». А папа мой пищит: то «шею буду, уши не буду!», то: «уши буду, шею не буду!» Тогда дедушка Павел как шандарахнет кулачищем по мраморной раковине! И треснула раковина. Насколько это правда – не знаю, но у нас на кухонном столике фактически сохранялась вмятина от кружки (не разбившейся), которой в аналогичном случае шандарахнул уже сам папа, унаследовавший оба эти качества.

Наслушавшись папиных рассказов, я однажды в школе написала сочинение по заданию, насчет предков и родословной: мол, по трем линиям ничего особенного, «поколения работящих» и там каких-то еще (не помню, писала ли про национальность, надо проверить: сочинение сохранилось в составе увесистой пачки, тогда же озаглавленной мною «Собрание сочинений», сейчас ее уже поздно выбрасывать), а вот по четвертой... – и далее во всей красе про революционеров, тюрьмы-ссылки и так далее. Помню, что мама даже несколько обиделась, хотя с ею же привитой пламенно-революционной точки зрения все было правильно. Здесь и далее не буду вслед за папой повторять: «Господи, какая же я была дурочка» и проч. – по-моему, и так ясно.

у первой жены должен был родиться сын – первой женой отца была Инна Давыдовна Данкина (12 марта 1930 – 2 августа 1991), в конце книги находим историю папиного знакомства с нею. По моей просьбе их дочь Мария Герасимова написала небольшой текст о своей маме, вот он:

«В 1953 году, закончив театральное училище и вернувшись из армии, отец женился на Инне Данкиной. Позже он мне рассказывал, что женился на ней, чтобы спасти ее от нависавшей тогда в стране над всеми евреями угрозе высылок, арестов, процессов. Но это все рассказывалось много лет спустя, мне, уже взрослой женщине, после трех бурных лет брака, конфликтов, развода и долгой жизни врозь, вообще без общения... Не знаю, так ли это было на самом деле. Мне кажется, они тогда друг друга любили по-настоящему. Роман их был весьма бурным – по тем чистым и невинным временам. Отец отслужил три года в армии – и каждый день – КАЖДЫЙ ДЕНЬ – он писал маме, а она ему. Дома лежит огромная шкатулка их писем, трогательных, теплых... Хотя и весьма однообразных, а что поделать? Когда он вернулся из армии, мама как раз закончила ГИТИС – и они вместе уехали в Читу, служить в тамошнем драмтеатре. Там совместная жизнь их не была безоблачной, что уж скрывать. Характер мамы был безумно вспыльчивый и нетерпимый, да и папе порой случалось срываться, насколько знаю. Примерно год спустя мама, будучи беременна мной, вернулась в Москву – она хотела, чтобы я родилась в Москве. Отец вернулся несколько месяцев спустя. Тогда же он, насколько знаю, поступил на журфак. Он хотел профессионально заниматься фотографией... Ну, сложилось иначе – и сложилось к лучшему, наверное. Мама же не смогла найти работу актрисы. Была корректором, вела драмкружок при ДК Железнодорожников. Они почти сразу разошлись – хотя эпизодические попытки примирения были еще до 1956 года. В пятьдесят шестом они развелись окончательно. В 1961-м мама поступила помрежем на создающееся телевидение... Но это уже совсем другая история».

жена у меня в семье главная – Белла Иосифовна Залесская (18 октября 1928 – 31 августа 2005), моя мама, славилась железным характером и прочими якобы не свойственными женщинам волевыми чертами, некоторые из которых мне удалось унаследовать. Если бы ей довелось посетить сей мир «в его минуты роковые» не в детстве, а чуть позже, наверняка проявила бы себя каким-нибудь героическим образом, а так пришлось довольствоваться работой в Союзе писателей в качестве консультанта по литовской литературе (с этими обязанностями она справлялась великолепно) и ролью главы семьи.

Никаких дополнительных сведений про семью Нахмана Доктора и Дины Резниковой, а также о Шмерле Докторе я пока не нашла, – очевидно, плохо искала.

Зная, что предки происходят из Германии, я, в юности не чуждая антинаучных измышлений, одно время приписывала легкость, с которой давался мне немецкий (как будто не учишь, а вспоминаешь), «генетической памяти» или даже фокусам реинкарнации, пока не сообразила, что дело в идише, на котором часто говорили между собой бабушка с дедушкой – мамины родители. Обучать меня этому языку явно считалось излишним, но в подкорке он тем не менее засел.

Макú – партизанская часть французского Сопротивления во время Второй мировой войны.

Роберт Куковец – в интернете об этом достойном человеке находим только краткую информацию «викимедии» с датами жизни (1910–1945) и фотографией, ссылку на статью Z. Levntal «Medicinski glasnik» за март 1953 г. на «unidentified language» – словенском, надо понимать (самой статьи нет), а также упоминание в одной из статей Майи Кофман (о ней ниже): «Двоюродный брат моей мамы Роберт Куковец погиб, участвуя в югославском партизанском сопротивлении».

«Из тех медиков, кто был известен еще до эмиграции, можно назвать Клару Наумовну Куковец, боровшуюся с холерной эпидемией в Баку, и врача-гинеколога Константина Михайловича Мазурина, известного также как предприниматель, музыковед и поэт». (Из интернета. Ссылка: М. М. Горинов. Российские врачи-беженцы в королевстве сербов, хорватов и словенцев / Югославии (1918–1946): Микросоциологический анализ. – В сб.: Русское зарубежье и славянский мир, Белград, 2013. С. 225). Тетю Клару я видела в раннем детстве пару раз, когда она приезжала, но, в общем, ничего о ней не знала, в том числе ни про какую эпидемию в Баку.

Папину маму Татьяну Наумовну, «бабу Таню», я помню хорошо. Кстати, что это за имя – Таня, Татьяна, – для девочки из правоверной еврейской семьи, я не понимаю, имя явно переделанное, так же как ее сестра Эстер стала Настей, а баба Рая из Рахили Вульфовны – Раисой Владимировной, но это было известно, а про настоящее имя бабы Тани никакого разговору не было и даже тут не написано. Общались мы мало и, кажется, никогда с глазу на глаз, но она производила впечатление. Длинная, худая, как жердь (в отличие от бабы Раи, маминой мамы, кругленькой и уютной, которая меня вынянчила), она вырастала дождливым вечером на пороге нашей дачной веранды, неразрывно связанная со старой трамвайной дверью, покрытой аппетитными квадратными чешуйками облупившейся коричневой краски (ну, у нас стояла дверь от списанного трамвая – по-моему, самое время заметить, что я «пишу эти строки» в Вильнюсе на улице Трамваю, Трамвайной, хотя никакого трамвая в городе не было и нет). Это считалось как-то стрёмно, и меня тотчас же укладывали спать. Баба Таня, очевидно, приходила поговорить, ей было тоскливо вековать в темной сырой избушке в углу участка, которую ей выстроил папа, – перенес, пронумеровав бревна, из деревни и сложил заново. У нее был крючковатый «орлиный» (слово из той поры и ассоциируется именно с нею) нос, черные глазищи, стриженые седые до желтизны волосы и грудной хриплый голос, тоже какой-то «орлиный». Не помню, чтобы она когда-либо улыбалась или смеялась. Она была неудобная, не вписывалась, торчала посреди мира, как несгибаемый бестужевско-плехановский гвоздь, в своей темной хламиде и неизменной драной коричневой вязаной шали на острых плечах, и наверняка разговоры, которые она хотела вести, например, с дедушкой Иосифом Львовичем, маминым папой, о политике, мне слушать не полагалось. По своей воле я в ее избушку никогда не лазила, там была вечная ночь и сидели в потемках баба Таня и с ней баба Аня, младшая сестра, практически без речей, тоже худая, но маленькая, с огромными глазищами и следами былой красоты – по фотографиям видно, какой ослепительной породы были девицы Доктор. Приезжали мы к ним и в Москве, они жили в полуподвале то ли в Сверчковом, то ли в Армянском переулке (могу путать с жилищем других двух старушек, сестер бабы Раи: тети Любы и тети Лизы), там тоже был полумрак, кутанье в шали, две пары черных глазищ и множество писем с красными и синими марками с оленем, каковые марки мне позволялось забирать. Помню, как приезжала тетя Клара из Югославии, очень похожая на своих сестер, мы все собрались у нас дома на Малой Грузинской и фотографировались на память (год 1966, 1967).

Под конец жизни баба Таня сошла с ума, она норовила сбежать из своей избушки в скользкую дождливую ночь, упасть, завалиться в кювет, надо было не выпускать ее, не забывать запирать калитку. Меня старались от этой проблематики оберегать. Но как тут убережешь, когда, закрытая в избушке, она могла всю ночь неутомимо кричать своим клекотом: «Юра! Юра!», и папа не выдерживал и сам убегал в ночь. В детстве это не казалось так страшно.

«Осенью 1906 года на Высших женских (Бестужевских) курсах открылся третий, самый проблематичный для власти факультет – юридический. (...) В январе 1905 года грянула революция (...) Среди важнейших вопросов внутренней политики, которые замалчивались правительством, находился вопрос о допуске женщин к юридическому образованию и последующей практической деятельности в сфере юриспруденции (...) Была созвана специальная комиссия, <которая> признала важность допущения женщин до юридического образования. (...) на юридический факультет женщины шли главным образом, чтобы получить те основы общего образования, которые необходимы для участия в общественной и политической жизни, а также из особого интереса к теоретическим проблемам. Ведь о каком-либо практическом применении специальных юридических знаний не было и речи – путь к профессиональной деятельности был закрыт. (...) Норма первого приема на юридический факультет была велика, но далеко не все ходатайства о приеме были удовлетворены. Такой наплыв желающих изучать юридические науки объясняется тем, что на этот новый факультет шли не только для того, чтобы изучать право, а чтобы приобщаться к основам общественной жизни. (...) Большинство юристок-бестужевок были приняты в сословие адвокатов в качестве помощников присяжных поверенных». (С. А. Красинская-Эльяшева, А. И. Рубашова-Зорохович. Юридический факультет. – В сб.: Санкт-Петербургские высшие женские (Бестужевские) курсы, 1878–1918. Л.,1973. С. 148–163).

Тетю Раю (Раису Булгакову) помню по даче, она была такого же типа, как моя баба Рая – кругленькая и уютная, у нее был внук Борька, белесый не вредный пацанчик моего возраста, с которым мы по детству водились. Однажды раздразнили их собаку Ахилла, здоровенного лохматого колли, так, что он сорвался с привязи, кинулся на меня, повалил и, кажется, укусил, и я с тех пор собак опасаюсь. Помню, между прочим, и старожила дядю Володю, то есть при упоминании о нем в мозгу возникает слабая картинка – худой старик в каракулевой шапке-колпаке, но тогда все носили такие колпаки.

Добржинский Гавриил Валерьянович (1883–1946, в папином написании Добружинский Гаврила Валерьянович) – писатель. Родился в Вольском уезде Саратовской губернии, работал сельским учителем, в 1899 некоторое время сидел за чтение крестьянам запрещенной литературы. Учился в Московском ун-те на медицинском факультете, участвовал в революции 1905 года, в боях на баррикадах Пресни был ранен в голову и ослеп. Был выслан в Архангельск, затем в Астрахань (в ссылке зарабатывал плетением сетей и корзин). С 1911 жил в Саратове под надзором полиции. Во время гражданской войны был на польском фронте, служил в политотделе 1-й и 4-й боевых и 2-й трудовой армий, печатался в газетах «Красный боец» и «Красный воин». В 1920–21 работал в Санпросвете Наркомздрава. В 1922–25, когда создавалось Всероссийское общество слепых, принимал активное участие в общественной жизни, выступая за равноправие незрячих и зрячих. Печататься начал в 1901 как публицист и поэт. Стихи публиковались в «Журнале для всех», альманахе «Многоугольник». Как поэт, сатирик-фельетонист и публицист печатался в журнале «Пробуждение», газетах «Астраханский листок», «Прикаспийский край», «Саратовский вестник», «Киевская мысль», «День», «Волго-Донской край», под псевдонимами: Динь-Динь, Дальний, Пан-Буян, Язва и др. Основной псевдоним – Диэс (от латинского «день») в печати превратился в Диэз. В 1923–27 опубликовал много стихотворных сказок и рассказов в стихах, посвященных пропаганде здоровья и нового уклада жизни. Позднее обратился к исторической прозе и драматургии (роман «Трёхгорцы», 1935, пьеса «Иван Болотников», 1938, и др.).

О Борисе Штерензоне и Музе Павловне (справка составлена по моей просьбе Виктором Герасимовым):

«Штерензон Борис Данилович (1915–1956), горный инженер, был девятым ребенком в семье. О том, что он учится в институте, в семье узнали, когда он окончил первый курс... При защите дипломной работы член Госкомиссии задал ему дополнительный вопрос и во время ответа попытался прервать Бориса, сказав «Достаточно», на что получил следующий ответ: «По-моему, я не подзащитный, а Вы не прокурор: задали вопрос – извольте выслушать ответ». Защиту оценили на отлично, но по распределению отправили молодого специалиста работать в самую глушь: на Колыму директором золотоносного прииска, где работали заключенные сталинских лагерей.

И вот там он и познакомился со своей будущей женой, Герасимовой Музой Павловной (1916–2010), направленной туда же молодым специалистом после окончания 2-го Московского Мединститута, и была она там единственным медиком, за тысячу километров от ближайшего своего коллеги. Там, в поселке Хаттынак, у них родился мой старший брат Игорь. После войны отца перевели работать в Министерство Угля в Москву, где родился у них второй ребенок – Виктор (то есть я). Имея крутой характер, Борис не выдержал вводимых в министерских кругах правил чинопочитания во время расцвета культа Сталина и был отправлен работать начальником ремонтно-механической мастерской в тогда еще поселок Моспино Сталинской (ныне Донецкой) области. Там из мастерской он создал Ремонтно-механический завод, существующий и сейчас, а поселок стал городом.

Муза Павловна всю свою трудовую жизнь проработала врачом разных специализаций (в основном – невропатологом) и на различных должностях. Создала первое в СССР вегетарианское общество. После выхода на пенсию увлеклась диетологией («мы есть то, что мы едим»), организовала и возглавила в Днепропетровске общество здорового образа жизни – ЗОЖ. Имела много приверженцев и учеников. На 94-м году жизни (слишком поздно!) начала писать книгу опыта, но дописать не успела».

Алексей Иванович Новиков, Герой Советского Союза, генерал-майор авиации, есть в википедии, с фотографией (вполне предсказуемой). Написано, что родился 25 октября (7 ноября) 1916, а умер 23 октября 1986 г. в Москве. Детство и юность провел в Томилино, школу окончил в Люберцах, учился в ФЗУ в Москве, работал токарем. В 1936 г. окончил аэроклуб при авиамоторном заводе, потом Ульяновскую летно-техническую школу Осоавиахима, потом Борисоглебскую военную авиационную школу. Работал летчиком-инструктором в Железнодорожном аэроклубе г. Москвы, служил летчиком в Киевском военном округе. В войну сначала летчик 89-го истребительного авиационного полка, затем командир звена, заместитель командира и командир авиаэскадрильи, штурман 17-го истребительного авиационного полка. Воевал на Юго-Западном, Брянском и Воронежском фронтах, на Украине, на курском и белгородском направлениях, участвовал в Воронежско-Ворошиловградской операции, в воздушном бою был ранен в голову. 4 февраля 1943 года получил звание Героя, орден Ленина и медаль «Золотая звезда». Затем летчик-инспектор по технике пилотирования 278-й истребительной авиационной дивизии и начальник воздушно-стрелковой службы 3-го истребительного авиационного корпуса. Воевал на многих фронтах, брал Берлин, совершил 485 боевых вылетов, в 87 воздушных боях сбил лично 8 и в составе группы 6 самолетов противника. После войны начальник воздушно-стрелковой службы истребительного авиакорпуса. В 1956–1958 – заместитель начальника Управления боевой подготовки истребительной авиации ПВО страны. В 1960 году окончил Военную академию Генштаба, в 1960–1963 – начальник Управления боевой подготовки авиации ПВО страны, с 1963 года – начальник отдела кадров авиации, с июня 1970 года – в отставке. Похоронен на Ваганьковском кладбище.

Про его сына – телеоператора сведений не нашлось.

НАЧАЛО БИОГРАФИИ

Однако рожать меня все-таки поехала на родину – в семье часто вспоминали формулировку «Рожаться меня повезли в Херсон»: именно так сказал папа, когда на партсобрании, где рассматривалась его кандидатура, надо было изложить автобиографию. В партию его не приняли по причине «моральной неустойчивости» (развод), но именно эта формулировка пленила мою маму, которая присутствовала на этом собрании и видела его впервые. Потом уже они поехали вместе «на картошку», и все закрутилось.

Дарья Максимовна Пешкова (родилась в Неаполе, 1927) – актриса театра им. Вахтангова, внучка Горького (ее старшая сестра Марфа, архитектор, была женой сына Л. Берии). Окончила Театральное училище им. Щукина в 1949 г., курс А. А. Орочко. В том же году принята в труппу театра им. Вахтангова. Прямо в википедии есть чудный отрывок из воспоминаний Д. Пешковой, который ничтоже сумняшеся приведу здесь: «в доме, где мы жили, была специальная детская столовая, с камином. Нас каждое утро кормили творогом – так, что в какой-то момент я этот творог просто возненавидела. Тайком ото всех, пока никто не видит, я выбрасывала творог в камин. Так продолжалось довольно долго, пока в доме вдруг не завелись мыши. Никто не мог понять, откуда они взялись. И вот вдруг в один прекрасный момент меня именно за этим занятием застает мой дедушка. Что тут началось! Он схватил меня за шкирку, стал трясти, поволок в комнату. Бабушка за меня вступилась, кричит: «Отпусти! Хватит!» Позже мне рассказывали (я этого не запомнила), как он выговаривал мне за то, что я смею выбрасывать еду в то время, когда детям в России нечего есть. Надо думать, Алексей Максимович действительно вышел из себя, – всем известно, что нас с Марфой он просто боготворил».

Потатосова Алла Владимировна – биография из интернета: «До войны поступила в Щукинское училище, потом добровольно ушла на фронт, была контужена. В 1949 году все-таки доучилась на актерском факультете, работала – сначала в Драматическом театре ЦДКЖ, потом в Московском театре нефтяников. Там она познакомилась с нар. арт. СССР М. Ф. Астанговым, который недолго руководил этим коллективом, и стала его женой». Даже сокращать нечего.

Соколов Владимир Николаевич (1928–1997) родился в Тверской области в семье военного инженера, мать – архивист, сестра известного писателя-сатирика 20–30-х годов Михаила Козырева. Стихи писал с 8 лет, в старших классах с другом Давидом Ланге (он также упоминается в этой книжке) издавал рукописные журналы, посещал литературный кружок Е. Благининой. По рекомендации ее и проф. Л. И. Тимофеева в 1947 году был принят в Литературный институт, первая публикация – в «Комсомольской правде» (1948). Стихи заметил Степан Щипачев и рекомендовал Соколова в Союз писателей. Первая книга – «Утро в пути» (1953). В 1955 году женился на болгарке Хенриэтте Поповой (через несколько лет она покончила c собой); между прочим, с их дочерью Снежаной мы потом в свою очередь учились в Лит. институте, на отделении перевода, в семинаре Л. Озерова. Соколов хороший поэт, не знаменитый, но заметный, папа часто о нем говорил. Издал несколько поэтических сборников, переводил с болгарского, лауреат советских и болгарских литературных премий.

ЛАДНО, ЧИТАЙ!

Горы Сьерра де Гвадаррама (у отца с ошибкой), город Теруэль – места сражений, география Гражданской войны в Испании 1936–1939 гг.

МОЕ ПОКОЛЕНИЕ

Из тех Корецких, что вошли в интернетные мартирологи, больше других подходит Корецкий Борис Михайлович, род. в 1874 г. в Харькове, отв. исполнитель сектора снабжения Мосгужтреста, проживавший по адресу: Москва, ул. Новослободская, 18, кв. 8. В краткой справке говорится: Арестован 15 февраля 1933. Приговорен: Тройка при ПП ОГПУ МО 26 июля 1933, обв.: 58-10. Приговор: по Закону от 07.08.32 г. выслан в Северный край на 3 г. условно, содержался под стражей с 15.02.33 по 23.05.33. Реабилитирован 10 октября 1995. Честно говоря, по этой справке я не совсем понимаю, какое именно наказание понес Борис Михайлович и когда он умер. Может, это вообще не тот Корецкий.

Майя Лазаревна Кофман – правозащитник, член общества «Мемориал», пишет: «Моя бабушка Раиса Билик-Герценштейн после смерти мужа Владимира Герценштейна (инженера путей сообщения, заведующего международным техническим бюро, членом императорского технического общества) в 1904 году уехала с тремя маленькими детьми во Францию» (...) «Мои родители: Кофман Лазарь Моисеевич (1894–1938) – авиаконструктор, окончил технический институт в Нанси (Франция), и мама Герценштейн-Кофман Анна Владимировна (1900–1938) – инженер, получила высшее образование в Гренобле (Франция)» (...) «Брат отца Самуил Кофман, дипломат, арестованный одновременно с ними в 1937 году, получил три приговора и покончил с собой в 1950 г. в Колымских лагерях. В эти же годы погиб в лагерях их двоюродный брат Хаим Лахманович». (...) «Я родилась в Москве 26 мая 1930 года. После гибели родителей осталась с матерью мамы, которая по просьбе дочери приехала в 1932 году из Франции. Благодаря бабушке Раисе Борисовне Билик-Герценштейн (1869–1941) я не попала в детский дом. Во время войны была в эвакуации в интернате на Алтае. Окончила среднюю школу и геолого-разведочный факультет Нефтяного института. После окончания 2 года работала на Северном Сахалине; вернувшись в Москву, в гидрогеологических экспедициях по всей стране. У меня есть дочь, которая преподает английский язык в школе, и сын, работающий в фирме, 4 внучки и один внук. Я на пенсии с 1985 года. В январе 1988 года я пришла в общество «Мемориал» (...)» «Л. Кофман и А. Кофман-Герценштейн были высланы сюртэ женераль (французской полицией) из Франции в марте 1930 года как члены Бессарабского общества и коммунисты и расстреляны по приговору Военной Коллегии за троцкистско-шпионскую деятельность и связь с французской полицией». (См. статьи М. Л. Кофман в Интернете).

«Карл Бруннер» (или «Держись, Карлуша!»), «Украинфильм» (Одесса), 1936 – об участии детей в борьбе немецких коммунистов против фашистов. Герой фильма – сын подпольщицы, и полиция пытается с его помощью обнаружить родителей.

«Профессор Мамлок» – «Ленфильм», 1938, реж. А. Минкин и Г. Раппапорт, по пьесе Фр. Вольфа, о гонениях на евреев в фашистской Германии. Сюжет вполне актуален и для советской страны: герой, успешный хирург, принципиально не интересуется политикой; узнав, что его сын примкнул к движению сопротивления, выгоняет его из дому, но вскоре его дочь вынуждена уйти из школы как еврейка, а потом он и сам становится жертвой гонений.

Ах, друг Аркадий!.. – «О друг мой, Аркадий Николаич! – воскликнул Базаров. – Об одном прошу тебя: не говори красиво» (И. С. Тургенев, «Отцы и дети»).

Валентиновка – «В середине тридцатых годов, – любезно сообщают в интернете на сайте Валентиновки, – к юго-востоку от платформы Валентиновка возникли дачно-строительные кооперативы «Чайка» и «Малого театра». И все эти годы здесь жили, работали, отдыхали те, кого можем назвать цветом отечественной культуры». Ясное дело, возникли они сами собой, а что дед из-за них чуть в тюрьму не сел, всем плевать. Шучу. Может, это вовсе и не те кооперативы.

Евгений Генрихович Кригер (1906–1983) – писатель и журналист, участник Великой Отечественной войны, много лет работал спецкором «Известий» (1932–73).

О Трудкоммуне в интернете находим статью Е. И. Егоровой «Трудкоммуна в Николо-Угрешском монастыре», в частности, упоминается вечерняя школа для взрослых, в которой преподавал дед:

«В начале XX века в процветающем Николо-Угрешском монастыре проживало около 200 монахов. (...) В 1924 г. Московским отделом народного образования (МОНО) на Угреше был организован Красный детский городок на 950 детей, в который входило четыре детских дома. (...) В Московской области находилось две крупные трудкоммуны при ОГПУ-НКВД. Инициатором и вдохновителем создания коммун при этом ведомстве выступил Ф. Э. Дзержинский (...) Официально трудкоммуна No 2 была создана приказом Хозяйственного отдела ОГПУ 30 августа 1927 года, но фактически вела свое начало от Звенигородской детской колонии, существовавшей с 1925 года на территории Саввино-Сторожевского монастыря в Звенигороде. В колонии воспитывалось около 1300 детей, для которых монастырские помещения были слишком тесны. Негде было разместить мастерские и учебные классы. От безделья ребята хулиганили, устраивали массовые побеги, играли в «партизанскую войну», а однажды устроили своеобразный «бунт», который описал М. Горький в очерке «По Союзу Советов» (...) Первые 2-3 года в трудкоммуну попадали в основном беспризорные подростки, а позднее принимались молодые заключенные до 25 лет (...) Большое внимание уделялось в трудкоммуне производственному обучению. Если поначалу коммунаров обучали прямо в мастерских, то позднее при каждом заводе открылись фабрично-заводские училища, работала общеобразовательная средняя школа, вечерняя школа для взрослых. (...) В середине 1930-х годов в трудкоммуне снималась кинокартина «Ангел», продолжение известного фильма «Путевка в жизнь». В съемках участвовало около сотни коммунаров. Многие коммунары занимались спортом. Построенный стадион был в то время самым большим в Ухтомском районе (...) Издаваемая в те годы местная газета «Дзержинец» выходила тиражом 1500-2000 экземпляров дважды в неделю. К сотрудничеству в качестве рабкоров привлекались коммунары. Содержание газеты отражало жизнь коммуны: производственные успехи и проблемы, социалистическое соревнование, культурные и спортивные мероприятия, работу партийной, комсомольской и профсоюзной организаций. (...) Помещались там и статьи типа «Вооружимся бдительностью», направленные против якобы действовавших «врагов народа». Волна сталинских репрессий прокатилась по трудкоммуне в конце 1937–1938 годах. Пострадали многие коммунары и вольнонаемные работники, прежде всего руководители высшего и среднего звена. (...) Поводом для арестов могла послужить любая производственная неурядица, объявленная «вредительской» (...) К концу 1930-х годов в СССР уже не было той армии беспризорных, которая существовала раньше как продукт революционных потрясений, репрессий и голода. (...) Однако молодежь, попадавшая за решетку за мелкие правонарушения, обретала новую жизнь в трудкоммунах и еще нуждалась в них. К сожалению, изменившаяся внутриполитическая обстановка и, возможно, репрессии привели к тому, что решением Административно-хозяйственного управления НКВД от 30 декабря 1938 года все три крупные трудовые коммуны этого ведомства – в Болшеве, поселке имени Дзержинского и в Харькове были реорганизованы в производственные комбинаты НКВД.» – Из кн.: Егорова Е. Н., Антонова И. В. Угреша. Страницы истории. – Дзержинский: ДМУП «Информационный центр», 2005.

Позволю себе предположить, что вышеизложенная информация может рассматриваться как одно из объяснений такого феномена 80-х, как движение «люберов» – молодых людей из подмосковных Люберец, которые объединялись в стихийные отряды для борьбы с «неформалами», силой кулака отстаивая традиционные советские ценности.

Щепетильниковское трамдепо – Транспортный парк по адресу: ул. Лесная, д. 20, патриарх московской транспортной сети, был основан в 1874 году как Миусский парк конно-железных дорог. В 1875 г. в нем было 70-75 двухэтажных вагонов,, запряженных 114 лошадьми. В 1899 г. появились 6 «аккумуляторных вагонов новейшей системы» – первые трамваи типа «Сименс-Гальс». 13 сентября 1901 года Миусский парк перешел в собственность города и был переоборудован под трамваи: к концу 1908 г. там было 160 моторных и 70 прицепных вагонов. Окончательный перевод парка на трамваи, его техническая и архитектурная перестройка завершились к 1909 г., и в таком виде он существовал до 1957 г. В 1922 году парк был переименован в Трамвайное депо имени Петра Щепетильникова – в честь революционера, слесаря парка. Теперь это 4-й троллейбусный парк, и вы, может быть, неоднократно мимо него ходили (рядом с РГГУ). Я вот сейчас вспомнила, как однажды мы с Егором Радовым в пьяном веселом виде лазили по пустым троллейбусам и там целовались. А в ДК им. Зуева на Лесной, где папиной маме вручали премии, я в 1986 году проводила обэриутский вечер с поэтами, джазом и прочим весельем.

Сперанский Юрий Аркадьевич родился 20 июня 1929 года в Москве, а умер, оказывается, совсем недавно, 11 декабря 2014. Певец (тенор), педагог, режиссер, засл. деятель искусств РСФСР. В 1946–1950 учился на отделении актера драмы Московского Театрального училища. В 1950–1954 актер ЦТСА. Параллельно со службой в армии учился на вокальном отделении муз. училища при Московской консерватории, потом в Гнесинском. Работал в Пермском оперном театре (1958–1959), в Большом академическом театре в Минске (1959–1961), на Всесоюзном радио в Москве (1961–1963), с 1963 – в Институте им. Гнесиных (с 1975 – зав. кафедрой оперной подготовки); в 1976 основал там Театр-студию оперы и стал ее художественным руководителем.

Александр Сергеевич Поль – об этом человеке в интернете много занятного помимо стандартной биографической справки (1897–1965, театровед, педагог и т. д.) Он родился в Москве в семье драматических артистов, окончил Выборгское восьмиклассное коммерческое училище в Петрограде; в 1916 г. был призван на военную службу, окончил школу прапорщиков Александровского училища в Москве, работал на Дону учителем и в Политотделе Реввоенсовета Донской области. В 1920–23 учился на факультете общественных наук 1-го МГУ, одновременно в Гос. Институте Слова (ораторское отделение). В дальнейшем преподавал в вузах Москвы (ГИС, Институт им. Плеханова, Высшие экономические курсы, Коммунистический университет нац. меньшинств Запада и др.). В 1924 г. через театрального художника Л. А. Никитина познакомился с индологом и поэтом П. А. Аренским и вместе с женой получил посвящение в одном из «рыцарских» кружков «Ордена Света» и его подразделения – «Храма Искусств», являвшихся филиациями российского Ордена тамплиеров, основанного А. А. Карелиным в 1920 г., где состояли многие представители московской интеллигенции, связанные с московским театральным миром, в т. ч. Ю. А. Завадский и Д. Д. Благой. В 1930 г. была проведена широкомасштабная акция ОГПУ против мистиков. Члены «Ордена Света» обвинялись в антисоветской агитации, контрреволюционной деятельности, распространении антисоветской литературы, причем главным основанием обвинения явилась рукопись книги А. А. Солонович о Бакунине и листовка с призывом к восстанию, обнаруженная у И. Н. Иловайской (Уйттенховен). К моменту ареста (1930) Поль жил вместе с матерью и женой на Каляевской ул., д. 34а, кв. 9. Обыск в квартире произвели в его отсутствие, арестовали после возвращения с дачи. Предъявлено обвинение в участии и руководстве контрреволюционной организацией, посещении нелегальных контрреволюционных собраний и распространении нелегальной литературы. В следственном деле «Ордена Света» сохранились подробные показания А. С. Поля (и их можно найти в интернете). Приговорен к трем годам лагерей, работал экономистом в Управлении Беломорканала на Медвежьей Горе, освобожден досрочно. С 31.06.33 по 07.05.34 г. работал в системе лагерей ОГПУ, сначала в должности начальника КПЧ Балахнинских лагерей, затем в должности экономиста КПО в Прорвлаге (г. Астрахань). Это позволило ему вернуться в Москву и продолжать работу в московских вузах – в училище Московского Камерного театра (1934–1937 гг.), в Московском городском театральном училище (с 1937 г.), во ВГИКе (с 1939 г.), в ГИТИСе (с 1944 г.), в Щукинском училище (1938–58), в Школе-студии МХАТ (основное место работы с 1957 г.). «Блестящий лектор, широко эрудированный специалист в области западноевропейской культуры вообще, А. С. Поль рано снискал заслуженную славу исключительного лектора и педагога, память о котором жива и сейчас среди его учеников, спустя десятилетия после его смерти», – пишут на одном из сайтов. Архив его, за исключением некоторых документов, переданных вдовой в рукописный отдел Научной библиотеки СТД, находится в РГАЛИ (ф. 3127, «Орден Света», Поль А. С.). Реабилитирован в 1975 г.

Случай с Эженом Потье я в свой черед повторила, как водится, «в виде фарша». Однажды, уже в старших классах (год 1975–76), к нам в школу каким-то ветром, видимо, на почве борьбы за мир и разрядку напряженности, занесло американскую тетю, которая в самых безоблачных тонах повествовала нам на своем родном языке про тогдашнюю Америку, как там хорошо, весело и здорово. Ну, я слушала, слушала, а потом справедливости ради подняла руку и спрашиваю: а как, мол, у вас там дело обстоит, например, с наркотиками, мы вот тут слышали, что у вас есть такая проблема среди молодежи. Причем я сказала «narcotics», а она в ответе употребила слово «drugs», которого я дотоле, естественно, в этом значении не слышала. Тетя сбледнула, конечно, с лица, но честно отвечала, что такая проблема есть, и с ней борются. Помню, что мандраж я при этом испытала нехилый, а также смутно помню, что учительница мне за это потом вставила негласный мрачный пистон, к некоторому моему удивлению. Точно как у папы: «Меня заткнули и тему эту не развивали». А потом мне эту историю пришлось, как говорилось некогда, искупать «всею жизнию своею», по крайней мере значительною ее частию.

Портсигар с Прагой на крышке при переезде был неукоснительно утащен мною на почетную полку, где стоит поныне. Я было думала, что папа привез его из Праги, а оказалось вон что.

Город Зеленоград – в нем-то мы сейчас и живем: несколько лет назад, подыскивая квартиру на отшибе, я практически без сомнений выбрала именно Зеленоград, чтобы вернуться в лес своего детства. В общем, получилось.

Марк Владимирович Кабаков – судя по интернету, этот удивительный человек до сих пор здравствует, чего и вам желаю; более того, через три дня после написания мною данной строки ему исполнится 91 год (род. 24 апреля 1924). Писатель, поэт, публицист, капитан первого ранга. Родился в Ленинграде, в семье выходцев из Минска, «из бывших», так что отца в 1928 году репрессировали и послали строить Беломорканал. Учился в военно-морской спецшколе в Москве, воевал, в 1947 г. окончил Высшее военно-морское инженерное училище, служил на Балтийском, Черноморском и Северном флотах до 1974 года. Сотрудничал с газетами «Правда», «Красная звезда», «Литературная газета», «Советская Россия» и др. Живет в Москве, с 2004 года частично в Израиле. Автор более двадцати книг стихов и прозы. Член Союза писателей СССР (1973) и Союза писателей Москвы (мы с ним еще и в одной организации состоим, оказывается). В интернете о нем довольно много упоминаний и воспоминаний, например, мемуары И. Н. Жданова об Игоре Ринке, где, в частности, говорится: «Потом Ринк переехал к новой жене и оказался моим соседом по Обыденскому переулку. Над ним жил поэт-моряк Марк Кабаков, умевший часами говорить в рифму. Мы с Галей часто бывали там в гостях, заходили поэты, прозаики. Заскакивал капитан-лейтенант, тогда просто здоровый, а не толстый Никита Суслович, вечно пьяный Марк Калиновский, сочинивший повесть «Закон стального ключа», молодой, но уже нахальный Ваня Савельев – бездарный, но с претензией. Было весело, пьяно, гитара не умолкала, рассказы о героическом прошлом тоже».

ГОД СОРОК ПЕРВЫЙ

«Чужой земли ни пяди не хотим...» – нам эта цитата известна по песне бр. Покрасс на слова Б. Ласкина «Марш советских танкистов» (1938, из фильма «Трактористы», но вообще это переложение слов Сталина (27 июня 1930, Полит. отчет ЦК XVI съезду): «Ни одной пяди чужой земли не хотим. Но и своей земли, ни одного вершка своей земли не отдадим никому».

КУРТАМЫШСКОЕ ЖИТЬЕ

Софья <Ивановна> – правлю по дальнейшим упоминаниям (здесь ошибочно – Петровна).

«Точить ножи-ножницы...» Помните? – То же касается, например, «клятвы Сталина» и еще каких-то деталей, по поводу которых папа апеллирует к памяти читателя. Готовя эту книгу, я вдруг осознала, что тех, кто «помнит», в общем-то, уже и не осталось: 20 лет, упущенных для ее публикации, решили дело, – именно те 20 лет, когда было не до нее, – и мне, и как-то, по ощущению, вообще. Было еще много людей, помнивших ножи-ножницы, и эвакуацию, и самого папу, и вдруг раз! – и не осталось. И только ветер гуляет, и так далее, и так далее.

Вилен Бруз – один из немногих героев этой книги, которого я сразу нашла в интернете (в т. ч. благодаря уникальному сочетанию имени и фамилии). Жаль, у папы не было такой опции – порадовался бы. Пишут: Бруз Вилен Семенович, г. р. 1927, генерал-майор авиации. В Вооруженных Силах с 1946 по 1988 г. Окончил Чугуевское военное авиационное училище летчиков (1950 г.), ВПА им. В. И. Ленина (1958 г.), Киевский государственный университет им. Т. Г. Шевченко (1957 г.). Доктор исторических наук, профессор. Действительный член Академии военных наук РФ. Сфера научной деятельности – военная история, история ВВС. (Последовательно:) курсант, летчик, старший летчик, зам. Ком. по полит. части авиационной эскадрильи, полка, нач. политотдела авиационной дивизии, преподаватель, старший преподаватель, старший научный сотрудник, нач. кафедры Военно-воздушной инженерной академии им. Жуковского (1978–1988). С 1993 г. – ученый секретарь, помощник директора ЦДАиК по научной работе, нач. отдела. Один из ведущих специалистов в области строительства ВВС. Более 100 научных работ, из них свыше 20 учебно-методических пособий, 3 переведены и изданы за рубежом. Монография «Воздушная мощь Родины» («Воениздат», 1988). За время работы в академии подготовил 19 кандидатов наук, в рамках единой научной школы сформировал отдельные научные направления по военной истории. Орден Красной Звезды, орден «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР» 3 степени, 16 медалей и почетный знак ветерана войны и военной службы.

Комсомольский билет. – С детства вдохновленная папиными рассказами, я идейно рвалась в пионеры и потом в комсомол, норовила испытывать священный трепет и не могла понять, почему не прёт. Лезла в первую группу вступавших в комсомол, тех, что родились зимой и в апреле были уже 14-летними, всё хотела в тринадцать вступить, писала красивое заявление «от себя». На меня посмотрели странно и сказали, что писать надо не как попало, а по форме. Процедура оказалась будничная, скучная, никто ничем не пылал, ничего особенного не осознавал. Правда, к тому моменту уже успел произойти наш с папой знаменитый разговор про «литературного власовца» и Павлика Морозова, а на следующий год (или через год?) я попала в ШЮЖ («Школу Юного Журналиста» при МГУ) и тем самым к «коммунарам» – ребятам, пытавшимся в семидесятые годы в противовес комсомольскому официозу как-то освежить молодежный движняк. Нам, школьникам, пытались вправлять мозги (или наоборот – сдвигать крышу) первокурсники журфака: Саша Морозов (ныне политолог – он у нас был самый главный и любимый), Боря Минаев (ныне бывший главный редактор «Огонька»), в меньшей степени Андрей Максимов, еще там были Саша Фурман, художница Женя Двоскина, а руководили всем журналисты Валерий Хилтунен и Ольга Мариничева. Пели песни, сочиняли, строили новые отношения, надеялись что-то изменить. Безнадежная затея, но сам процесс!

В КАЗАХСТАНСКОЙ СТЕПИ

Архипова криница – Рассказ про криницу известен мне с младенчества. Если бы я сразу уделила достаточно внимания папиной машинописи, давно бы уже съездила в Серогозы и поискала там эту криницу. По невнимательности я думала, что дело было в Херсоне. Впервые я попала в этот город в год папиной смерти, нашла в центре какой-то огромный колодец, вырытый при Екатерине, заглядывала туда глубокомысленно, ходила и в краеведческий музей, но ничегошеньки не нашла, кроме краткого упоминания о деде не помню уже даже где, в дневнике записано. Подружилась с кучей народу, за десять лет была (с концертами и без) раз десять, могла десять раз и в архив сходить, и на историческую родину съездить, и все откладывала на потом. Наконец руки дошли делать книгу, и я поняла, что колодец не в Херсоне, а в Серогозах, и мы встретились с братом, днепропетровским Виктором Борисовичем, уже совсем было договорились, что поедем туда на машине, – собирались весной 2014, но как-то вот не очень вовремя оказалось.

...ко всенощной на Пасху. – И меня повел – впервые в жизни – лет в 13, то есть в 1974 году, а может, в 75-м. Один из немногих случаев, когда сделал по-своему, жестко преодолев мамино неодобрение. Защищался: это часть культуры, нельзя от нее отказываться... Мама, воспитанная вне религиозной традиции, как христианской, так и иудейской, была последовательной атеисткой и только незадолго до смерти позволила себе замечание: «а все же, может быть, какая-то сила есть». Папа религией всегда интересовался, дома имелось несколько изданий Библии – и современные, и старая заслуженная «с рисунками Доре», а также бесчисленные «Забавные Евангелия» и прочие безбожные размышления на тему. В храмы он заходить любил и, несмотря на демонстрацию чисто культурного к ним интереса, явно испытывал нечто большее; над последним его ложем висели два крестика – православный и католический. И вот, невзирая на мамино недовольство, мы с папой отправились в ночь, в ближайший храм Иоанна Предтечи, что на Пресне, там была толпа бабушек, сладкий запах, трепет множества свечей, все пели «Воскресение Твое, Христе Боже...» и потом «Христос воскресе из мертвых...», и, к моему изумлению, мой папа подпевал им. Огромное было потрясение, и вкупе с проглоченным за одну ночь (летом, в квартире вильнюсского дяди Дани) самиздатским «Мастером» произвело в моих мозгах капитальный, поначалу никак себя не афишировавший переворот. Тут же, конечно, и Достоевский, и, как ни смешно, переписанный у соседки Тани с пластинки на бобину «Jesus Christ Superstar» – все шло в дело. Между прочим, я, что называется, долгими зимними вечерами прочитала «для общего развития» все Пятикнижие по нашей огромной тяжеленной Библии и сломалась только на подробном перечислении размеров, согласно которым надо строить храм, в локтях и прочих неудобоваримых единицах.

Однотомник Маяковского, пухлый, рыхлый, истрепанный, желто-коричневый, зачитанный мною в детстве наизусть, существует до сих пор. Меня в детстве научили любить Маяковского, а уж разучивалась я потом самостоятельно. Многое помню до сих пор, в частности, треть поэмы «В. И. Ленин» (лучше бы уж, как папа, «Онегина»). Пока учила (в старших классах школы, ежевечерне перед сном – где-то полгода, наверное), поняла, что поэма не фонтан: это, пожалуй, единственное начинание, которое я в своей жизни не довела до конца.

Чем хвалится, безумец! – цитата из А. С. Пушкина, «Борис Годунов».

МОСКВА-1944

ОСОДМИЛ – общество содействия органам милиции и уголовного розыска, учреждено в СССР в 1930 г.

РОМАНТИКА, РОМАНТИКА...

Анатолий Иосифович Горюнов (наст. фамилия Бендель, 1902–1951) – актер театра и кино, основное амплуа – сатирически-комедийное. Народный артист РСФСР (1946), лауреат Сталинской премии второй степени (1950). Родился в Москве, мать – Анна Михайловна Москвина, сестра великих актеров Ивана Москвина и Михаила Тарханова, которые принимали участие в воспитании племянника, рано лишившегося отца. В 1924 году окончил театральную школу 3-й Студии МХАТ. С 1926 года – актер Театра Вахтангова, зав. литературной и постановочной частью, художественный руководитель, педагог. В кино снимался с 1921 года.

Сирано де Бержерак явно был папиным любимым героем, и мечтал он об этой роли очень, тем более что нос, в общем, позволял. На сцене он его так и не сыграл, но, думаю, знал наизусть и разыгрывал на нашем чердаке-«балконе» перед самой благодарной аудиторией в лице восхищенной меня. Отлично помню его – молодого, растрепанного, с горящими глазами, декламирующего в тусклом свете настольной лампы: «Мой нос – ха-ха – мой нос!» Это ведь было всего-навсего начало шестидесятых, со времени ухода из театра прошло лет десять, все было еще живо, как для меня какие-нибудь «гоголя» в середине девяностых. Надо сказать, что я до сих пор так никогда и не видела ни одной постановки «Сирано» и, кажется, даже не читала пьесы, хотя вообще читала крайне много. То же самое касается «Принцессы Турандот» и «Мадемуазель Нитуш». Надо, наверное, все же восполнить пробел, хотя не знаю, можно ли найти киносъемку тех старых спектаклей, а современные смотреть не хочу.

Озеров Николай Николаевич (1922–1997) – спортсмен, актер, знаменитый спортивный комментатор, нар. арт. РСФСР (1973), лауреат Гос. премии СССР (1982), засл. мастер спорта СССР (1947). Отец – оперный певец, прапрадед известный духовный композитор 19 века Михаил Виноградов. (Дом на Разгуляе, в котором жила семья, отцу предоставили в качестве казенной квартиры от Большого театра). В 1934 году стал чемпионом Москвы по теннису среди мальчиков, с 1941 – мастер спорта по теннису, с 1947 года – заслуженный. В 1941 году поступил на актерский факультет ГИТИСа, в 1946 на работу во МХАТ, где сыграл более 20 ролей. В 1950–1988 – спортивный комментатор радио и телевидения (15 Олимпийских игр, 30 чемпионатов мира по хоккею, 8 чемпионатов по футболу мира и 6 – Европы), в качестве комментатора побывал в 49 странах мира. В конце 1980-х был избран председателем спортивного общества «Спартак».

«ДЕТСКИЕ ИГРЫ» И ИХ ПОСЛЕДСТВИЯ

Котов Владимир Петрович (1928–1975) – «комсомольский» поэт, автор слов популярных песен (в т. ч. «Марш монтажников», «Запишите меня в комсомол»). В 1950 году окончил факультет русского языка и литературы МГПИ, работал в газете «Комсомольская правда»; печатался в журналах «Крокодил», «Огонек», газете «Правда». Первая книга стихов вышла в 1955 году в издательстве «Молодая гвардия», где он потом заведовал отделом поэзии. Член СП СССР с 1958 г.

Анна Паукер, урожд. Ханна Рабинсон (1893–1960) – румынский политический деятель, министр иностранных дел Румынии, фактический лидер Румынской компартии в конце 1940-х – начале 1950-х гг. Можно я других уже не буду комментировать? Они все есть в википедиях.

ЛУБЯНКА

Сендык Анатолий Геннадьевич (1928–1979) – писатель, переводчик. После лагерей и ссылок вернулся в Москву, в начале семидесятых годов был со скрипом принят в Союз писателей. Переводил с английского, в первую очередь Киплинга, а также австралийских поэтов. (В интернете читаем: «переводил и казахов по подстрочнику, но лучше уж тех трудов не вспоминать» – и охотно верим). Умер во время турпоездки по русскому Северу, после смерти был забыт и почти не переиздавался.

Сеф Роман Семенович (Роальд Семенович Фаермарк, 1931–2009) – детский поэт, писатель, драматург, переводчик. Родился в Москве в семье партийных работников (Сеф - партийный псевдоним отца), которые были репрессированы в 1936 г. (отец расстрелян, мать попала в лагерь на 10 лет). После школы работал на разных работах, в том числе водителем автобуса Союза писателей. В 1951 г. репрессирован по 58-й статье, провел год в одиночной камере, пять лет на поселении в Караганде, там выучил английский язык и начал заниматься переводам. В 1956 г. был реабилитирован, впоследствии стал известным писателем и педагогом: заслуженный деятель искусств Российской Федерации, член Правления МГО СП России, председатель Бюро творческого объединения детской и юношеской литературы, руководитель творческого семинара детской и юношеской литературы в Лит. институте, председатель Ассоциации детских писателей Москвы, член комиссии по Госпремиям при Президенте РФ.

Андрей Сергеевич Крюков (1925–2005) – актер, театральный режиссер, педагог. Был арестован 20 февраля 1951 года по доносу, осужден и отправлен в лагерь, освобожден после смерти Сталина. Работал в Московском Театре Сатиры, преподавал в ГУЦЭИ.

«СЕКРЕТНЫЙ СОТРУДНИК»

Максим Иванович Греков (настоящая фамилия Селескериди, 1922–1965, у отца ошибочно «Селескириди») родился в Ставрополе; позже семья поселилась в Москве. Одноклассник В. С. Фрида, упоминается в его мемуарах «58 с половиной, или Записки лагерного придурка» (книга есть в Сети, очень рекомендую). До войны был одним из организаторов знаменитой Арбузовской студии, дружил там с Эд. Багрицким и З. Гердтом. Ушел добровольцем на фронт, в 1943 был заброшен во вражеский тыл и воевал в партизанском отряде «Победители» (см.: Д. М. Медведев, «Это было под Ровно»). После войны закончил Щукинское училище и был принят в театр Вахтангова. В одной из кратких биографических заметок в Сети мы узнаем, как нелепо погиб этот замечательный веселый человек, герой-партизан, прошедший войну: «В 1964 году он с группой артистов приехал к атомщикам Дубны, в ожидании концерта искупался в небольшом пруду на территории Академгородка и лишь после выступления заметил на берегу пруда щит с надписью: «Купание запрещено! Радиоактивность!» Умер через несколько месяцев от лучевой болезни. Ему было 42 года». Селескериди явно был для отца не просто старшим товарищем, но примером для подражания и ролевой моделью, и должна сказать, что папа тоже норовил залезть в любой водоем, в том числе недостаточно чистый, нечеловечески холодный и практически непригодный для купания, каковую манеру отчасти унаследовала и я.

Прокофьев Николай Вячеславович (1923–2010) окончил Щукинское училище в 1949 г., после этого играл в Театре Маяковского.

Холодков Александр Васильевич (1920–1965, род. в Майкопе) до войны был артистом вспомогательного состава Майкопского обл. Театра Драмы, прошел войну, в 1945–1949 учился в Щукинском училище, потом играл в Театре Маяковского, снимался в кино. Был мужем Люсьены Овчинниковой, знаменитой по роли Кати в фильме «Девчата» (1961).

Березницкий Ян Анатольевич (1922–2005) – театровед и кинокритик, окончил Щукинское училище в 1949 г., печатался с 1957 г. Автор статей по советскому и зарубежному киноискусству, переводил пьесы и сценарии с английского и польского. Премия СК СССР (1974). Еще до войны дружил с М. Селескириди, а также с Эд. Багрицким. Есть хороший сайт bereznitsky.com, сделанный его сыном Георгием.

РОДИТЕЛЬСКИЙ ДОМ

Бейлиных – уже, конечно, не самых старших, – а также Карповых, Фандеевых и прочих обитателей поселка Трамвайщиков я прекрасно помню: участники папиной юношеской компашки, народив детей, передружили их, дочка тети Люси Карповой, Таня Котова, считалась моей лучшей подругой, даже некоторое время после гибели нашей дачи (их домик, соседний, между прочим, стоит до сих пор, и сравнительно недавно, совершив вылазку туда, я встретила сына папиного друга дяди Юры Фандеева – Андрея). Все это было в досетевую эру, и мы все растеряли друг друга и никогда не встречаемся, а Таня, оказывается, вообще погибла в автокатастрофе. Одно из лучших воспоминаний моего детства: проливной дождь, я сижу на террасе, что-то печально рисую и ною: «Танюльку, хочу Танюльку»! Папа молча надевает плащ, сапоги, уходит в дождь и скоро возвращается с Танюлькой в охапке – по ощущению, к молчаливому недовольству мамы, ибо нечего баловать. Мне, наверное, года три, Танюльке – два. Возможно, именно в этот момент было заложено основное мое качество: умение надеяться, что, если хорошенько захотеть, сбудется все что угодно.

Нафи Григорьевич Джусойты (род. 27.02.1925) – юго-осетинский поэт, ныне народный писатель Осетии и академик, дружил с моими родителями, очень хорошо относился ко мне. Как-то, сидя у него на коленях (лет в шесть?), я заявила, что вот мол всем хорош дядя Нафи, только прокуренный насквозь. И что вы думаете? – Нафи бросил курить! Навсегда ли – неизвестно, но мама эту историю всем всегда рассказывала, видимо, в назидание папе. А какой Нафи был прокуренный – помню до сих пор.

Стасис Науседас – легендарный (для меня) кузнец из литовской деревни Русне на берегу Куршского залива, где родители отдыхали летом 1960 года и, по слухам, зачали меня, предположительно в палатке (теперь вы всё поняли). С семейством кузнеца они дружили, то ли палатку на их поле ставили, то ли молоко у них покупали, не помню. У него было много детей, в их числе Онуте – моя тезка, про которую папа сочинил потом стишок: «Маленькая девочка Онуте, Аннушка, сестричка из Литвы» (больше не помню). Все хочу дотуда доехать, и все никак не доеду – смотрю каждое лето с другого берега залива, из Ниды, и никак не выкрою дня для поездки туда и обратно на катере.

Писатели Кирилл Владимирович Ковальджи (род. 14.03.1930) и Лев Разгон (01.04.1908 – 08.09.1999) были нашими соседями по дому 31 на Малой Грузинской. Вообще это был «союзписательский» дом, но и сама постройка (12-этажная одноподъездная «башня»), и контингент – пожиже, чем, например, на Аэропортовской, или позднее в Безбожном, где я потом некоторое время жила в качестве невестки Риммы Казаковой. В частности, там дали квартиры многим из консультантов по нац. литературам, моей маме в том числе. Из знаменитых там жила Новелла Матвеева с мужем-алкоголиком Иваном Киуру, который вечно ходил к папе за трешкой; сохранилась, между прочим, записка Новеллы Николаевны к родителям об отдаче каких-то 30, например, рублей. Я бы не стала об этом тут писать вовсе, но недавно Н. Н. кто-то спросил, не помнит ли она меня в качестве соседки, а она и говорит: «как же, помню, она очень громко топала у меня над головой». Этого никак не могло быть, потому что мы жили на пятом этаже справа от лифта, а они на третьем и слева. Восстанавливаю историческую справедливость, тем более что я особо не топала, а в основном читала книжки, и песни Н. Н. очень любила, наравне с Окуджавой и Высоцким, с незапамятного детства. Кирилл же Ковальджи был консультантом по молдавской литературе и лучшим другом моих родителей, они вечно ходили друг к другу в гости, устраивали розыгрыши, я дружила с его сыновьями Саней и Володей, отцы служили нам взаимно дедами-морозами и т. п. Впоследствии он вел молодежную литературную студию при журнале «Юность» и покровительствовал всяким неформалам; меня пытались туда затащить уже в качестве Умки, но я по понятным причинам не затащилась.

Сьюзен и Алан – настоящие англичане. Не помню, откуда они взялись и что делали в Москве в конце 70-х и как появились у нас дома, но они были молодые, очень симпатичные, часто приходили в гости и по очереди давали мне дополнительные уроки английского (в нашей школе, хоть она и считалась английской, язык преподавали довольно бросовым образом), а я их должна была натаскивать, наоборот, в русском. Были они, кажется, из Брайтона (из английского, то есть, города Брайтона, а не то, что вы подумали).

Рыбалка. – Рыбаком, точнее, рыболовом отец был страстным и, за неимением сына, сумел даже меня по малолетству приохотить к этому недевчонскому занятию. Так что я все умею: и червей копать, и наживлять, и закидывать, и подсекать, и тащить, и с крючка снимать, и потрошить, и чистить, и жарить. Могу даже поплавок из пенопласта вырезать – не современного пухлого, а старинного, мелкопенного, желтого, твердого, который папа подбирал в множестве на берегу Балтийского моря после шторма – из него делались какие-то большие корабельные поплавки или не знаю что, может, спасательные круги. В случае надобности могу удочку наладить из чего угодно, так что с голоду не пропадем. И отношение к рыбе как к добыче и пропитанию, а не к теплокровному зверю, которого не убий – тоже он передал. Мяса я то не ем, то почти не ем уже больше тридцати лет, и не особо хочется, а без рыбы не живу, хотя не ловила ее, конечно, с тех самых пор.

Уже практически не ходячий папа добирался на даче («новой») до озера и сидел там часами, вылавливая беспонтовых мальков, отдаваемых соседским котам. Рыбалка и еще курение оставались его «последними радостями», и лишать его их было бы бесчеловечно. А в былые времена в Ниде (тогда это был не изысканный курорт, а простой рыбацкий поселок) он из залива не вылазил: то на лодке, а то вообще – зайдет в бахилах поглубже, насколько бахил хватает, и стоит часами в воде, «зарабатывает радикулит», как мама говорила. Мы с мамой на море, а папа в залив, и не вытащишь его никак. Однажды мы вернулись с моря и поплыли папу искать. То к одной лодочке подгребем, то к другой, – ни в одной его нет. Только далеко-далеко маячит кто-то, но явно не папа, потому что в красной рубашке. Ну, вы уже поняли, что, подплыв поближе, мы обнаружили, что это как раз папа, и ни в какой он не в рубашке, а красный потому, что сгорел на солнце. Мама, конечно, ворчала, но папа так радовался своим уловам, что сердиться было невозможно, тем более что рыба получалась отменно вкусная.

ТЕАТР

...вызывать бессчетное количество раз – Ручищи у отца были большие, крепкие, хлопать он мог очень громко и не раз при мне заводил после спектакля или концерта все новые и новые волны аплодисментов: актеры уже уйдут за кулисы и народ соберется в гардероб, а папа все хлопает и кричит «Браво!», и все опять заводятся хлопать. Думаю, делалось это в основном для меня, и я с удовольствием ему в этом помогала. В театр ходили часто, вокруг театра выстраивалась атмосфера праздника и чуда. Надевались лучшие одежды, программки хранились в специальной папке. Лучше всего была «Синяя птица» (настоящая-мхатовская-как-положено), куда меня повели лет в пять, как всякого приличного московского ребенка, я эту постановку, эти декорации с волшебным разноцветным светом иного мира, эту невероятную нездешнюю трогательность помню в деталях до сих пор. Хороша была также Таганка (много позже) и некоторые спектакли Театра Сатиры, но в основном театр разочаровал, в папином изложении он был гораздо увлекательнее, и после школы я театр разлюбила и ходить туда, в общем, перестала.

Кольцов Виктор Григорьевич (1898–1978) – артист театра и кино, нар. арт. РСФСР, лауреат Гос. Премии СССР. Вахтанговец с 1924 г. и до конца, преподаватель Щукинского училища с 1936, профессор с 1972 г.

Вроде бы герой-любовник, а тут... – Эту комическую роль папа тоже часто разыгрывал передо мной; полагаю, что идея переламывания героического амплуа в комическое крепко засела у меня в башке с тех самых пор, и я активно воплощаю ее на практике.

Иосиф Моисеевич Толчанов (настоящая фамилия – Толчан, 1891–1981) – актер, театральный режиссер, педагог, народный артист СССР (1962), лауреат Сталинской премии 2-й степени (1950). Родился в Москве, учился во Франции, в Льежском университете. После 1917 года поступил в Мамоновскую студию в Москве (руководители Б. Е. Захава и Ю. А. Завадский). В 1918 году вместе со студией влился в состав студии, а впоследствии Театра им. Вахтангова, ставил там спектакли, с 1920 года преподавал: в узбекской театральной студии, в якутской студии ГИТИСа, в Щукинском училище (с 1946 года – профессор).

Комментирую не всех упоминающихся деятелей театра, а только некоторых из тех, кого отец лично знал или особенно любил. Выбор мой ничем не обусловлен, и вообще в интернете можно найти сведения о чем и о ком угодно. Здесь же воспроизведу еще две байки, рассказывались они по просьбам публики по множеству раз, но в «исповедь» не включены. Только, прошу прощения, не помню, о ком именно первая: возможно, о Горюнове, это был вообще папин герой. А может, и нет. Может, наоборот, о Варламове. Суть в том, что актер выходит читать монолог, на нем черное трико, и вот это трико распоролось в самом интересном месте, и что-то беленькое проглядывает. Публика «шу-шу-шу, му-шу-шу» (так папа говорил, и это мне особенно нравилось), актер как ни в чем не бывало доносит свой текст и степенно уходит за кулисы. На следующий выход, глядь, опять что-то беленькое маячит. Публика «шу-шу-шу, му-шу-шу», актер изящным жестом снимает с трико какую-то ватку или тряпочку и выкидывает прочь. Это он, значит, за кулисами быстро все заштопал и присобачил ватку, чтобы всех надурить, что ничего не было. Другая байка, приводившая меня в восторг, наверняка про рязанский ТЮЗ: как актер по мизансцене должен был сидеть на краю сцены, свесив ноги в зал, а одет он был в короткие штанишки, и вот публика, собственно, дети, норовила подергать его за волосики на этих самых ногах.

СТУДИЕЦ

Не получился из меня актер. – С этой стороной папиной жизни связано еще одно неловкое воспоминание. Когда я уже научилась довольно лихо писать стишки, а мозгов еще не нажила, т. е. классе в 9-м, я сообразила подарить папе на день рождения изящно переписанный по всем правилам дореформенной орфографии (умела и умею) стишок, тщательно стилизованный под обожаемый мною тогда 19-й век, персонажем которого был выведен неудавшийся актер, горестно вспоминающий о сцене и т. д. Папа всерьез нахмурился, мне стало совестно, я принялась убеждать его в том, что тут ничего личного, что это просто стилизация и никакого отношения к его судьбе не имеет. «Да нет, чего, все правильно», – пробормотал он, и от этого стало еще более неловко. Стишок, однако, неукоснительно сохранился, аккуратно сложенный, в своем стильном длинном твердом конверте.

Сергей Владимирович Лукьянов (1910–1965) – актер театра и кино, народный артист РСФСР (1952), лауреат двух Сталинских премий второй степени (1951, 1952). Родился в селе Нижнее (ныне Донецкая область) в шахтерской семье. Учился в школе, окончил горнорудное училище, работал на шахте, занимался в кружке театральной самодеятельности. В 1929 году после одного из спектаклей был приглашен актером в Донбасский театр, поступил в студию при Харьковском театре им. Шевченко, где проучился два года. Играл в Харьковском Краснозаводском театре (1929–1931), в 50-е – 60-е годы в московских театрах: Маяковского, МХАТ, Вахтангова. В кино с 1945 года («Поединок»). Умер от инфаркта во время выступления на собрании в Театре им. Вахтангова.

«Герааасимов!» – Эту историю я тоже хорошо помню, папа рассказывал ее по моему заказу множество раз, особенно мне нравилось, как он изображал тоненькие голоса девчонок из зала.

Владимир Иванович Москвин (1904–1958) – артист и педагог, младший сын артиста МХТ Ивана Михайловича Москвина. Ученик Евгения Вахтангова (1920–1922), актер театра Вахтангова с 1920 по 1952 гг. Сыграл в театре около 50 ролей, много лет преподавал в Щукинском училище. «Отрывки «на образ», которые ставил со студентами Москвин, всегда собирали большую зрительскую аудиторию. Профессионалы приходили посмотреть не на то, как поставлен отрывок, а как у Москвина заиграет студент, потому что все знали, что «взрывная сила» Владимира Ивановича способна заставить заиграть любого мало-мальски способного человека. Не было случая, чтобы, начав работу со студентом, он не довел ее до конца» (Сергей Евлахишвили). Среди его любимых учеников Юрий Яковлев и Михаил Ульянов.

Немеровский Аркадий Борисович (1910–1993) – актер, педагог, Заслуженный деятель искусств РСФСР и Северо-Осетинской АССР. Выпускник юридического факультета МГУ (1932), чемпион Москвы по фехтованию, член сборной команды СССР по фехтованию. Ученик Рубена Симонова (1932–1934) и актер Театра-студии Рубена Симонова (1934–1937), выпускник Вахтанговской школы (1937), актер Вахтанговского театра (1937–1958). Специалист в области сценического боя и движения, ставил сценические бои и пластику в спектаклях Р. Симонова, Н. Охлопкова, А. Гончарова, Вс. Мейерхольда. Профессор и зав. кафедрой сценического движения ГИТИСа, преподавал в Щукинском и Щепкинском училищах и Школе-студии МХАТ.

Уроки Немеровского не прошли даром. Когда я в первых классах школы жутко зависла на «Трех мушкетерах» (вытвердила, как Талмуд, хоть булавкой протыкай), папа обучил меня началам фехтования, для чего были куплены две пластмассовые рапиры с шариками на концах – потом они долго еще украшали гостиную, заткнутые крест-накрест за резное деревянное блюдо, типа герб. Я резво взялась за дело и на всех гостей (а это главным образом были соседские девочки, с которыми мы вместе ходили из школы и делали уроки, но в основном бесились) накидывалась с воплем: «Защищайтесь, сударь!». В отличие от меня, они не забывали, что девочки, и часто обижались и даже хныкали, изображая раненых.

«И раздается женский визг» – Блок, «Незнакомка».

БУДНИ УЧЕНИЯ. ПРОДОЛЖЕНИЕ

Канаева Кира Константиновна (р. 1927) окончила Щукинское училище в 1949 г. и была принята в московский Театр Сатиры. Лауреат Сталинской премии первой степени за роль Ирины Любашевой фильме «Кавалер Золотой Звезды». Автор книги «Мера всех вещей. Размышления о человеке и человечности, о воспитании и воспитанности» (1983).

Сафонов Всеволод Дмитриевич (1926–1992) – засл. арт. РСФСР (1965), нар. арт. РСФСР (1974). В последний год войны закончил авиатехникум, но врачебная комиссия не допустила его к военной службе. Друзья из кружка художественной самодеятельности предложили ему за компанию сдать экзамены в Щукинское училище, и неожиданно для себя он был принят в класс проф. А. А. Орочко. Закончил в 1949, играл в московских Камерном театре, театре Сатиры, Театре-студии киноактера, Ленинградском театре Комиссаржевской, театре группы сов. войск в Потсдаме. Ему посвящена глава 22 цикла Леонида Филатова «Чтобы помнили».

СЧАСТЬЕ ПРИШЛО КО МНЕ...

...и... посмотрим. – Отец умер 20 июня 2003 года, после того, как пять лет пролежал наполовину парализованный инсультом. Ненамного промахнулся с подсчетами. Нехорошая смерть, печальная, незаслуженно мучительно растянутая во времени. Не я ухаживала за ним. Что сказать? Нечего мне больше сказать.

Число 22 почиталось и мною, возможно, с какой-то подсознательной, очень ранней папиной подачи; во всяком случае, номер 22 носил дом на улице Калинина в «поселке Трамвайщиков» (Мострамвайтреста) – то есть знаменитая, воспетая и отцом, и мною крюковская дача, – а также московская школа, в которой я проучилась все десять лет.

Я помню, как отцу удалили щитовидку, дома неоднократно рассказывалось, как бабушка Рая, мамина мама, врач-окулист, по симптомам (повышенная вспыльчивость, худоба, постоянная жажда и пр.) определила у него начало базедовой болезни. Сделали операцию, из больницы он вернулся со шрамом на шее, поначалу красным и страшным, и объяснял мне, двухлетней, чтобы я не боялась, что его поцарапала «кошка-рококошка».

Тут же расскажу другую историю, которая вошла в мое краткое предисловие к первому самодельному «изданию» – сканированной машинописи с правкой: Однажды мы с родителями гуляли в сосновом лесу рядом с дачей. Папа нашел старый фонарь, решил, видимо, приспособить его на даче и зачем-то стал отрезать от него провод. Резал на весу, и острейший охотничий нож, именовавшийся почему-то «лиса», соскользнул и вонзился ему в голень. Потом уже приехала скорая, оказалось, что лезвие прошло в двух миллиметрах от вены, папа потерял много крови (я помню – «два литра», но не уверена) и долго валялся в постели. А пока что, перетянув рану чем пришлось, мы шли домой, и папа старался не хромать и все время пел, чтобы мне было не страшно, а на траве оставались капли крови.

История с Меламедом – наверняка подлинная, хотя существовали и другие, более краткие и ударные версии исключения папы из Вахтанговского училища; в частности, некоторое время я думала (и рассказывала), что он дал кому-то из начальства по морде в коридоре, услышав антисемитское высказывание. Не могла же я сама такое выдумать?

В первом издании этой книжки я написала, что ничего не нашла про Исаака Меламеда, сыгравшего такую роковую роль в папиной судьбе. Кое-что нашлось в интернете, когда книга уже вышла. Оказывается, «рыжий Меламед», когда-то ассистент Мейерхольда, был оруженосцем и собутыльником Юрия Олеши, довольно известной в кругах личностью и персонажем различных баек. Есть, например, рассказ Евг. Евтушенко «Исаак Меламед – победитель», в котором говорится:

«У легендарного режиссера Всеволода Мейерхольда был ассистент – Исаак Меламед, чудом уцелевший в исторических катаклизмах. (...) в пятидесятых годах в кафе «Националь» (...) Меламед ежевечерне пребывал вместе со своим другом и собутыльником (...) Юрием Олешей. И Меламед, и Олеша были, скажем мягко, небогаты, и сердобольные официантки разрешали им приносить с собой за пазухой магазинную водку без ресторанной наценки. Меламед был закоренелый холостяк, тощий как вобла (...), всегда в одном и том же засаленном пиджачишке, обсыпанном перхотью, в брюках с непоправимой бахромой, а рубашку он иногда надевал наизнанку, чтобы придать ей подобие свежести, что не мешало ему прицеплять неизменный галстук-бабочку. (...) он мог часами говорить за столом о Данте, Гёте, Шекспире. Лишь уходя из кафе, он спускался с небес искусства на грешную землю и гордо просил взаймы на троллейбус.

И вот однажды произошло нечто необыкновенное. Напротив был длинный банкетный стол, где восседали упитанные иностранцы делового вида и поглощали водку, заедая ее черной икрой и семгой. Внезапно один из иностранцев (...) рванулся со стула, уронив его на пол, и завопил на все кафе: «Меламед! Майн либер Меламед!» Он бросился к нашему рыжему оракулу, прижав его к своей осыпанной черными дробинками икры салфетке, засунутой за воротник. (...) «Пауль!» – заорал в ответ Меламед, и теперь они уже оба начали трясти друг друга, сокрушив на пол графинчик с нелегально перелитой в него под столом магазинной водкой. Иностранец, оказавшийся президентом какой-то фирмы в Западной Германии, начал махать пачками марок, рублей, требовать шампанского, которое немедленно появилось. Ничего не объясняя нам, они принялись петь вместе с Меламедом тирольские песни и, обнявшись, удалились в неизвестном направлении...

История их дружбы, как мне потом рассказали, была следующая. Когда в 1941 году Меламед подал заявление о том, что он готов идти добровольцем на фронт, то в графе «знание языков» поставил «немецкий», хотя знал его только в школьном объеме. Знание немецкого тогда было в цене. (...) Меламед был сброшен с парашютом в белорусских лесах на предмет получения «языка». При приземлении все десантники погибли – за исключением Меламеда, которого, возможно, спас его почти несуществующий вес. Меламед зацепился за сук сосны и повис на парашютных стропах. Затем ему удалось их перерезать и опуститься на землю. Но задание Меламед помнил и решил его выполнить. Однажды после налета нашей артиллерии он нашел в лесу немецкого обер-лейтенанта, раненного в ногу, и потащил его на себе. Для нас, знавших физические возможности Меламеда, это было непредставимо. Ориентировки у него не было никакой: подготовка была спешной и к тому же компас был разбит при приземлении. Знание немецкого языка у него было плохонькое, но срок для освежения знаний был предостаточный: он блуждал, таская на себе Пауля, около месяца. Меламед проделал Паулю операцию, выковыряв у него из ноги осколок своим кинжалом, смастерил ему костыль из молодых березок, и немец кое-как заковылял вместе с Меламедом в сторону плена, спасительного среди осточертевшей ему войны. А по пути они подружились, и Пауль научил Меламеда петь тирольские песни. При пересечении линии фронта, видя, как Меламед обнимается с немецким обер-лейтенантом на прощание, работники Смерша на всякий случай арестовали Меламеда, но потом отпустили ввиду его явной неспособности быть немецким шпионом».

К более ранним, довоенным временам относится сюжет рассказика Леонида Марягина «Попугай Меламеда»:

«Великий режиссер В. Мейерхольд ставил в своем театре «Даму с камелиями». И каждая репетиция начиналась с его возгласа:

– Где Меламед?

Так звали ассистента. Исаак Меламед появлялся, получал указания мастера и уносился исполнять их.

Однажды понадобился на сцене огромный попугай в клетке. Попугай был куплен. И с того дня присутствовал на всех репетициях – реквизитор выносил его в клетке на сцену, подвешивал к конструкциям; зажигался свет на сцене, раздавался крик Мейерхольда:

– Где Меламед? – и работа начиналась.

Наконец наступил день премьеры. Попугая в темноте зала вынесли на сцену. Секунда, другая... Попугай не услышал привычного мейерхольдовского «Где Меламед?» и гортанно завопил сам:

– Где Меламед? Где Меламед? Где Меламед?

Дали занавес, и попугая навсегда изъяли из спектакля.»

Этот сюжет существует еще в нескольких вариантах, есть и другие свидетельства о похождениях Олеши и Меламеда в «Национале» и так далее. К сожалению, фотографию его мне найти пока не удалось, но, может быть, к третьему изданию найдется и она.

ВЕРТЕР БЫЛ. А ЛОТТА?

Умри, но не дай... – Этот завет из романа Чернышевского «Что делать?» неоднократно появляется на страницах папиных воспоминаний и известен мне с раннего детства, задолго до прочтения пресловутого романа. Наравне с горьковским «Человек – это звучит гордо» и поучением Н. Островского о том, как надо прожить единожды данную жизнь, формула эта была избрана советской идеологизированой педагогикой в качестве основной этической заповеди для воспитания обезбоженной молодежи. И папа действительно был таким, это не рисовка. Мама тоже; для женщины, казалось мне, это более естественно, но папа? Когда я начала интересоваться этой стороной жизни, очень удивлялась: актер ведь, богема, как же так? Мы-то типа хипповали, свободная любовь и все такое, в идеале, по крайней мере. Однажды, из вредности, я позволила себе в папиных моральных устоях усомниться и поплатилась серьезным скандалом. На самом деле въелся этот завет очень глубоко, и по большому счету так оно и есть.

Александр Александрович Каверзнев (1932 – 1983) – журналист-международник, политический обозреватель, автор множества репортажей из разных стран мира, один из ведущих программ «Международная панорама» и «Сегодня в мире». Побывал во множестве стран. В 1983 году месяц провёл в командировке в Афганистане, где снимал документальный фильм «Афганский дневник». Возможно, именно этот фильм послужил причиной его таинственной смерти: есть подозрение, что он был отравлен, но точной версии до сих пор нет.

Дина Исааковна Каминская (1919, Екатеринослав – 2006, Фоллс-Чёрч, штат Вирджиния) окончила Московский юридический институт, в 60-е годы выступала адвокатом в процессах над советскими диссидентами – Буковским, Галансковым и др. Речи ее распространялись в самиздате; с 1971 г. ее перестали допускать к участию в политических процессах, в 1977 она эмигрировала в США. О Каминской много информации в интернете, там же можно прочесть ее книгу «Записки адвоката».

РЯЗАНСКИЙ ТЮЗ

Здесь машинопись обрывается. Есть ли у нее продолжение, хотя бы в виде рукописных набросков – непонятно. Грянули девяностые, и все папино поколение оказалось не просто на обочине, а на свалке истории. Это очень печально, и я не хочу об этом больше говорить.

Спасибо хоть, сохранилось то, что сохранилось. Будем считать, что обрыв на этом самом месте – правомерная вещь. Судя по всему, армию отцу вспоминать не хотелось: я по устным рассказам ничего об этом периоде не помню, за исключением знаменитого эпизода с потерянной шапкой. Про первый брак свой он тоже редко говорил, хотя дочь Машу всегда любил и поддерживал, и она его тоже. Помню, как он впервые мне сообщил – сидим мы в Москве на балконе «новой квартиры», мне лет пять (или шесть?), и тут папа сообщает: а знаешь, мол, у тебя есть сестра. Я очень сильно удивилась. Потом мы к ним иногда стали ходить в гости, часто общались, когда наши сыновья (папины, стало быть, внуки) были маленькими, да и до сих пор, бывает, встречаемся, хотя уже реже.

Ну, а что дальше было – это уже наша совместная семейная история. Я ее знаю и когда-нибудь, может быть, напишу.

P. S. Такая вот книжка. Можно сказать: многословная, в чем-то наивная, пафосная. Нотам все по-честному, автор никак не притворяется, он таким и был: старомодно-прекраснодушный, увлекающийся, доверчивый, преданный. В упоминавшейся трехтомной тетради «Аннушкин дневник», где родители фиксировали мою детскую жизнь с нуля до школы, мама пишет, что папа уехал в командировку в Таллин на несколько дней и шлет оттуда открытки: сегодня, например, прислал 15, а общим счетом 34. В детстве я с ним очень дружила. В том же дневнике есть такая запись (цитирую по памяти): «– Что такое «здрасте остыли»? (из романса «Белая акация») – Не здрасте, а страсти. – Что такое страсти? – Ну, страсть – это очень сильная любовь. – Вот, например, у нас с папой страсть».

Отчасти я предприняла всю эту вязкую, тяжелую работу, чтобы как-то искупить, задним числом извиниться, помахать после драки белым флагом. Поздно? Не знаю. Мы настолько книжное, бумажное семейство, что сделать эту книжку – какая бы она ни была – серьезный шаг к единению, примирению, едва ли не бессмертию. С этой целью обычные, не бумажные люди ставят на могилах родителей каменные памятники и красят их по весне белой краской. А ведь я даже не знаю, где папина могила. Не поехала на похороны. Папе ведь теперь всё равно, оправдывалась я перед собой. Я вообще не хожу на похороны. Это, наверное, малодушие.

А работенка это адская – сама я никак не решалась за нее сесть. Хорошо, что Виктор взялся. Как будто нарочно, чтобы я осознала размеры его подвига, последняя часть по ошибке пришла невычитанной после «распознания». Машинопись отчасти слепая, тем более ксерокс, много рукописной правки, так что там было чем заняться. Можно было, конечно, написать Виктору и попросить прислать этот кусок исправленным, но я уперлась и «на слабо» сделала сама. По мне, так легче набирать заново, как я сначала и собиралась. Но в этом случае трудно удержаться от редактуры, а какое я имею право редактировать архивный человеческий документ? Так что всё правильно получилось.

Зеленоград, июнь 2015