Думаю, что для полноты картины, раз уж стараюсь я последовательно изложить факты своей биографии, стоит рассказать и о годах учения. В этой главке не будет особых излияний по поводу моей любви к театру, и так уже ясно, что я его любил. Поведаю просто о некоторых порой смешных, а порой и драматических случаях, иногда и о малозаметных происшествиях, оказавших однако влияние на мою дальнейшую судьбу. Как вы понимаете, в основу сюжетов, излагаемых мной здесь, как и во многих предыдущих и последующих главах, положены те самые «Рассказы из сгоревшего портфеля», которые ныне, зачастую конспективно, восстанавливаю я по памяти.
Немало уже говорил я о каких-то своих мыслях, рождавшихся в годы ученияв студии, о том, как воспринимал я актерский труд, театральную профессию. Тут теоретизировать не стану. Тут о буднях тех пяти лет юности, что отданы были театру, вернее – театральной учебе.
Первый курс закончил я довольно прилично. Правда, по основной «профилирующей» дисциплине, «мастерству актера», получил не пятерку – четверку с плюсом, но такая оценка давала право учиться дальше, – тех, кто схватил двойку, отчисляли, троечникам советовали «подумать», стоит ли им заниматься дальше, ну а четверка, да еще с плюсом – сомнений в твоей профпригодности не вызывала. Хотя, конечно, царапала самолюбие и самомнение. Впрочем, где-то весной сорок шестого, уже во втором семестре, мне был выдан приятный аванс – я получил в числе немногих «плюс» за показ «самостоятельного отрывка». В те годы (не знаю, сохранилась ли сейчас эта практика) щукинцы обязаны были ежегодно, уже с первого курса, готовить и показывать «самостоятельные отрывки». Что это такое? По собственному усмотрению и разумению должен ты был отыскать, выбрать в океане мировой драматургии или прозы какой-нибудь отрывок, сценку, драматический диалог на пять-десять минут. Играй кого хочешь: Гамлета, Гришку Отрепьева, Аксинью из «Тихого Дона», какого-то Тита Титовича или Любима Торцова из Островского, Скапена или Сида, Тартюфа или Электру – твоя воля. Из сокурсников подбери партнера или партнеров, сам отыскивай необходимые элементы образа, решай мизансцены, выдумывай «выгородку», костюмы, грим. Сам находи время и возможности репетировать. Никто ни в ычем тебе не препятствует. Где-то во второй половине учебного года назначался день «показа», в репетиционный зал собирались актеры театра, студийцы других курсов, педагоги студии – и лицедействуй. Покажи, чему научился, что усвоил, как оцениваешь собственные возможности. Единственная помощь, оказываемая студией – ее довольно богатая костюмерная – к твоим услугам. Тебе задолго до показа подберут нужный костюм: фрак, мундир, хитон, вечернее платье, – и выдадут на руки: носи, привыкай, обживай...
С последним обстоятельством связано у меня несколько курьезных случаев, не удержусь и хоть коротенько расскажу о некоторых. Галя Когтева – впоследствии многолетняя дикторша центрального радиовещания – я всегда узнаю ее голос – теплый, грудной, ее великолепную дикцию, – упросила меня подыграть ей в отрывке из «Женитьбы Белугина»: она – героиня, я, соответственно, жених-провинциал, явившийся делать предложение московской львице... Не очень мне хотелось Белугина играть, да уж больно хорош был исполнитель этой роли в филиале Малого театра Анненков... Получил я фрак, манишку, брюки со штрипками, лаковые штиблеты, цилиндр, крылатку... Жутко непривычная одежка – спина фрака тянет плечи назад, узкие панталоны не дают свободно ногу в колене согнуть, цилиндр норовит съехать набекрень. А ведь для моего будущего героя это – привычное одеяние, правда, не поддевка с шароварами, но и не совсем уж нечто экзотическое. Белугин, хоть и провинциал, а уже пообтершийся... Все эти мелочи надо учитывать, вплоть до белых нитяных перчаток и хризантемы в петлице... Как же – свататься едет! Короче говоря, напялил я фрак и хожу в нем по училищу, и на лекциях сижу. И никто на тебя особого внимания не обращает, все однокашники невесть во что вырядились, кто в гусарском ментике, кто в венгерке или офицерском мундире, кто в бальном платье, с веером из перьев, кто-то даже в кимоно семенит... Должен чувствовать себя в непривычном, как рыба в чешуе. Глядишь, кто-то из педагогов или старшекурсников кинет: фалды, мол, откидывать, садясь, нужно легким движением кистей рук... А колени, когда ногу на ногу закидываешь, почти не сгибать, а то начнут пузыриться панталоны... И все на ус мотаешь...
Конечно, появляться вне студии во фраке не рекомендовалось, а вот в мундире русского предреволюционного офицера – с золотыми погонами и парой крестов на груди, в фуражке с кокардой, – я рискнул. Вылез как-то в перерыве на Арбат. Тогда по Москве еще много шаталось зарубежных вояк-союзников: англичане, французы, поляки, чехи... Царская форма как две капли воды походила на болгарскую. Никто и внимания не обращал, хотя Арбат – улица «режимная». Тянешься перед военными старших чинов, отдаешь честь, прикладывая два пальца к козырьку, тебя приветствуют младшие по чину... Только не зевай, будь внимателен. И патрулю лучше на глаза не лезть. Идет поручик, в левой руке белая перчатка, правая – приветствует, шаг четкий, спина прямая – иностранец. Чудное ощущение себя как не себя... Однажды вылез я на улицу в мундире реалиста – не гимназиста, с поясом, «золотыми пуговицами», в фуражке с гербом и номером гимназии на погончиках, а именно реалиста – реального училища, уж и не помню, кого тогда изображать собирался (мы ведь не по одному отрывку играли – какой-то свой, основной, а в каких-то подыгрывали). Мундир был серого мышиного цвета, запахивался наискось через грудь, однобортный, на крючках. Выскочил я в нем на улицу, и тут же окружили любопытные. У нас в стране тогда мания шла – всех в мундиры обряжать... «Это что же за форма?» – спрашивают. – «Да вот, студентам университета, – говорю. – Не точно еще. Испытываем...»
Что касается белугинского фрака, то он подсказал нам тему довольно веселого розыгрыша. Как я уже неоднократно писал здесь, особых туалетов у меня в то время не было. Даже костюма приличного. Из полученной по распределению курточки с капюшоном – из «американских подарков» – я вырос, ходил в перекрашенном кителе из немецкого сукна и клешах – «под морячка»... А тут Ронька приглашает в одну незнакомую компанию, Новый год встречать. Вот фрак и крылатка и дали мне возможность произвести фурор. Разработали мы с Ароном некую малоправдоподобную легенду: дескать, я совсем не знаю русского, всю жизнь провел... в Англии, хотя сам русский, советский. Родители еще в конце двадцатых в качестве резидентов засланы были туда, а так как им не очень было с руки заниматься малышом, то воспитывался я в закрытом пансионе и до последнего времени даже не знал, кто такие мои предки: бывал в их доме только на каникулах – так, мелкие бизнесмены, говорили со мной только по-английски, – конспирация. А после войны их отозвали, так что я только-только приехал. Надо сказать, что умел я имитировать звучание чужого языка – читал чеканные строфы Руставели по-грузински, с цоканьем, с горловым «кх» и т. д., читал «Гайавату» Лонгфелло, основываясь на ритмике бунинского перевода, натурально грассировал и артикулировал, произнося с шиком несколько известных мне французских фраз... И вовсю «болтал» по-английски, вплетая в речь огласовку слогов и некоторые всем известные слова типа «плииз», «хау ду ю ду» и прочее. Английского, как вы понимаете, тоже совсем не знал, так – несколько словечек. Но не знали его и остальные, хотя кое-кто лет пять долбил в школе... А вот по звучанию могли определить. На этом убеждении мы и построили свой замысел, мою легенду, подкрепленную фрачной парой конца девятнадцатого века, белоснежной манишкой и искусственной хризантемой в петлице. Ронька заранее подготовил хозяйку дома, что приведет «гвоздь вечера», парня, который ни бум-бум по-русски, но зато прекрасно знает Англию, где прожил всю жизнь... Звали меня «Джордж», а фамилия так и осталась: «Герасимоф», правда, сам я узнал ее недавно, а до этого был просто «Смит».
Появились мы, когда все гости были уже в сборе, даже сели за стол. Встретили нас торжественно, Ронька «по протоколу» представил меня присутствующим, я церемонно раскланивался, вернее, кивал головой и твердил свое «Джордж», «хау ду ю ду», «вери гуд» и прочее. Во все плаза смотрит на меня одна деваха – не обратить на нее внимания просто грешно. Рыжая-pыжая, с конопушками на белейшем лице, голубыми глазами и черными бровями. «Рэд, рэд, – восторженно забормотал я, – мисс Рэд!» и далее невесть что. Она смотрит на меня, на Арона, он, как было договорено, начинает переводить. А надо сказать, что Арон единственный в этом обществе действительно кое-что знал: как вы, может, помните, его мама Ревекка Марковна работала в «Метрополе» и говорила по-английски. В детстве пыталась кое-чему научить сыночка. Ронька вольно переводит мои комплименты «мисс Рэд», она заливается краской. Нас усаживают рядом. Майка-рыжая, как зовут здесь эту девицу, млеет, ухаживает за мной, подкладывает на тарелку вкусные кусочки, играет радушную хозяйку. Хотя все уверены, что и вправду не знаю русского, выясняется, что могу произнести «спасибо, карашо, счастливого Нового года – хэппи нью йир...» Завязывается беседа. Пытаюсь что-то рассказать про «Ландн, Пикадилли, Ист-сайд... Черчилл, Бевин, Гайд-парк, Веллингтон, Нельсон, Монтгомери...» Хрен знает что болтаю. Арон, сидящий по другую руку от Майки, усердно «переводит», но, сдается, у него еще меньше сведений о современной Англии, чем у меня, а вопросы сыпятся со всего стола. Перехожу к Франции, где якобы неоднократно бывал еще до войны, о Париже, который посетил летом этого года. Восхищаюсь Эдит Пиаф – отец привез Арону ее пластинку, и мы неоднократно слушали... «Прозит, прозит!» – рюмка за рюмкой, но чувствую, Арон совсем зашивается. Вдруг Майка открытым текстом выдает через стол хозяйке дома, что «этот мальчик» ей безумно нравится: вежливый, мир повидал и совсем не дерет носа. «А до чего же хорош!» Хорош? Вот уж никогда о себе такого не думал: худой, гривастый – волосы, правда, густые и волнистые. Глаза сидят глубоко, в общем – ничего особенного. А тут слышу: «Парень что надо. Люкс. Интересно, умеет ли он целоваться?» Целоваться я уже умел, Полинка научила, да и Фая занималась со мной этим предметом. А Майка хозяйке – я бы, мол, не прочь... Как там в Англии целуются? Не дожидаясь Ронькиного перевода, повернулся к ней, обнаглев, забыв весь свой «европейский имидж», приобнял за плечи, привлек к себе и... прямо в губы, при всем честном народе! Застолье замерло, а я, оторвавшись наконец от горячих майкиных губ, на чистом русском выразил ей свое возмущение, как это могла она усомниться в моем умении! Во, хохоту было!.. А с Майкой мы потом несколько раз встречались... Меня вообще любили таскать в компании. Не знаю уж откуда, но умел я вести стол, «тамадить», травить анекдоты, острить. Сия способность сохранилась до сих пор. Но в те годы очень ценилась в наших кругах: «с ним не соскучишься» – одна из самых лучших рекомендаций. А я и правда умел сыпать анекдоты и прибаутки длинными сериями: модными тогда были «об офицерских женах», «о сумасшедших», «о пьяных», «еврейские», «французские» – на грани приличия, но все-таки не переходящие за эту грань, «английские»... Ей-богу, был такой случай в моей жизни, что рассказывал я анекдоты двенадцать часов подряд без перерыва. Повел вечером двух подружек, одна из коих мне нравилась, на берег пруда под Новодевичий монастырь. Тогда там доживали свой век огромные, еще петровские ивы, некоторые совсем уже склонились над прудом, и я несколько раз проводил там теплые весенние ночи, встречал рассвет, сидя на могучих, почти горизонтально простершихся над водой стволах. Рассказал девчонкам о своих «романтических» переживаниях, о коротких уже ночах под стенами древнего монастыря, видевших и Петра, и Софью, и повешенных после бунта стрельцов, и о солнце, встающем над Москвой-рекой... Они и выразили желание провести там ночь... Отправились мы с Арбата пешком часов в восемь вечера, и пока шли, рассказывал я анекдоты, а потом сидели на полюбившейся мне иве, ждали рассвета – я все не умолкал. Рассвело, а я все говорил и говорил, потом проводил их домой, жили они в одном из арбатских переулков, и долго еще стояли мы у подъезда, а трассирующие серии анекдотов все вылетали из меня, словно из крупнокалиберного пулемета... Трепач был – будь здоров. После этого рандеву сразу отправился в училище на занятия. Так-то.
Хочется включить сюда еще один рассказ, связанный с моим «умением» развлекать компанию. Летом сорок седьмого Алексей с Мариной-Миррой вернулись из Германии после двухлетней службы Алексея Новикова в оккупационных войсках. Он уже был полковником и командовал отдельной авиационной дивизией, жил в каком-то чуть ли не графском особняке, покинутом хозяевами, и вывез оттуда два вагона «трофеев». В Москве назначили его в один из отделов ВВС, и одновременно, а может, и несколько позже, стал он учиться в Академии. Очень ему хотелось стать генералом, что позже и произошло. Но не о том речь. Осенью сорок седьмого страна отмечала грандиозную дату – 800-летие Москвы. Повод для еще одной великой пьянки. Как я уже писал, полковник Новиков пристрастился к бутылке, и даже мои посещения служили оправдательным поводом, чтобы на столе появлялась белая головка. А тут «восьмисотлетие». В их отделе намечался великий вай. Не помню уже ни имен, ни фамилий его сослуживцев, буду называть их по званиям. Во главе стоял некий генерал-лейтенант, тоже Герой Советского Союза, было несколько генерал-майоров, полковники, подполковники, даже пара молоденьких шибко орденоносных майоров. Все они с чадами и домочадцами составили внушительное общество – человек под сорок. Герои-летуны, как правило, не старше coрока пяти, а то и едва за тридцать переступившие, могутные, хорошо откормленные, холеные, с бычьими шеями, и их драгоценные, в полном смысле слова увешанные трофейными побрякушками дородные жены, расфуфыренные, многие давно знакомые меж собой. Кое с кем я встречался у Миррки, и в их среде возникла мысль залучить на праздник и меня, хоть и был я инородным телом, но мирркин брат и к тому же молодой и веселый. Что ждать от своих кавалеров, они уже знали – налижутся и «поминают былые подвиги», про что слышано уже не раз... Да песни ревут... А тут «свежий кавалер». Короче, попал я таким макаром в их тесный круг.
Праздник замышлялся широко. С полдвенадцатого и до следующего утра. Сдав маленького Алешу на руки бабушке – Марии Сергеевне, приехавшей из Херсона к младшей дочери блюсти полученную ими еще до отъезда в Германию «жилплощадь» – две огромных комнаты в барской квартире на Петровском бульваре, мы – Алексей, Миррка и я – в персональной машине Новикова отправились в полдвенадцатого к генералу – начальнику его отдела. Квартиру генерала описывать не стану, поверьте на слово – она ошеломляла. Огромный холл, шесть-восемь комнат? – запомнились лишь зал-столовая, кабинет-библиотека, гостиная... Это при нашей тогдашней московской скудости на жилье...
Приехали. Компания в сборе. Но хозяйка объявляет, что стол еще не готов (как потом выяснилось, в кухне колдовал «шеф» из какой-то генеральской столовой, а обслуживал «мэтр» оттуда же, ему помогали «вестовые». Ух...) Генерал сделал с восторгом встреченное заявление: в пивбаре «Иртыш» (там, где сейчас «Детский мир» на проспекте Маркса) заказан им зальчик, так что пока дамы хлопочут, можно совершить туда экскурсию. Загрузились мужики в несколько машин – и наши «эмки», и БМВ трофейные, у каждого свой водитель, – и поехали в центр. День праздничный, у входа в погребок толпятся жаждущие, но нам – зеленая улица. Зашли, уселись. «Ну что, по полдюжинки для начала?» И раков. На столе тут же кружки с пивом, блюдо раков, еще не виданная мной соленая хрустящая соломка. Больше трех кружек пива зараз я еще в жизни не принимал. Смотрю, мои коллеги всосались, и кружка за кружкой пустеет, только затылки краснеют. Выцедил я кружки четыре, разломал несколько клешней раковых. Больше не лезет, а кто-то уже предлагает: может, еще по паре? Ладно, ребята, обед ждет, там добавим. Какой-то час и посидели. У нас с Ароном был кое-какой опыт, заглядывали мы в бар на Пушкинской – пара пива тридцатка. Это вместе с закуской. И сидишь, развлекаешься часа два-три... А тут... Повылазили, погрузились, поехали.
Столько раз повествовал я в веселой компании про сие застолье, писаный рассказ у меня был о нем же, а вот сейчас вспоминаю и не могу выделить главного, что поразило меня тогда. Если хорошо подумать, – то впечатление чего-то нереального, фантастического, не имеющего быть, фантасмагоричного. Во-первых, в квартире было... два туалета, так что очередь приехавших быстренько рассосалась. А туалеты? Зеркало, умывальник, совсем тогда неизвестный рулон мягчайшей бумаги и... два стульчака. Один пониже. Для детей, что ли? Впервые в жизни увидел биде... Вообще многое увидел здесь впервые в жизни. Скажем, на огромном блюде целый поросенок – пуда на два, батареи бутылок, хрусталь, три сорта тарелок, вилки, вилочки, ножи, ножички, спасибо урокам хорошего тона в студии, кое-что уже знал... Кавалеры чинно ведут дам к столу, отодвигают им стулья, усаживают, мэтр из-за спины наливает в рюмочки, а их у каждого прибора штук пять разнокалиберных, и объявляет громогласно: хрен к рыбе, горчица к мясу. На столе жареные куры, гусь печеный, огурчики-помидорчики, салаты... Стол огромный, овальный, персон на сорок. Поначалу все так чинно, тост за любимого вождя, «Вам положить?», «Может, ветчинки?», «Спасибо», – высший тон. Бомонд! Окинул я взглядом этот стол и, ей-богу, в голове мелькнуло: да разве можно все это съесть и выпить? Ведь только что приняли по полдюжине пива... И покатилось застолье. Сначала мэтр и вестовые из-за спин подливали, тарелки меняли, а потом пошло-поехало: водку в фужеры, свинину – руками, гвалт, хохот. Малость я осмелел, какие-то анекдоты стал сообщать, а потом обнаглел и серию про «офицерских жен» выдал. Ничего, смеются. Какой-то полковник с противоположной стороны стола: «Вот тебе, парень, задачка, как реку взводу в брод перейти, только чтоб главное место не замочить? А?» – знал я, конечно, эту нехитрую солдатскую покупку, но вида не подал: «Не знаю», – говорю. «А вот в цепочку построиться и каждый впереди идущему...» Тут должен последовать недоуменный вопрос несведущего: «А первому как же? Кому?» Задаю. «А тебе!» – и гогот. Купили... А что рядом жены, что все тут поначалу этаких джентльменов изображали – совсем забыто. Морды красные, жир течет, горки костей на скатерти перед каждым. Появляется кто-то из вестовых с аккордеоном. Хозяйка: «Гости дорогие, может, в гостиную перейдете, пока стол сменим?» А стол действительно – как Мамай по нему прошел – все сожрали. Ну и горазды! Поплюхались в гостиной в полукреслица, на диваны. «Петька, сделай цыганочку!» – молодой, чернявый, в ладно подогнанной гимнастерке, получив из рук «хозяина» стакан, опрокинул в себя, пошел с выходом. Потом попели «Стеньку Разина» да «Шумел камыш» – слаженно пели, верно, не впервой. Снова к столу зовут. Блюдо с осетром, бок белужий, икорка черная и красная, паюсная и зернистая, водка со льда. Неужели и этот стол прикончат? А ты сомневался?! Дело к ночи. Народ на кучки разбился, кто как развлекается: некоторые допивают, рыбкой заедая, кто-то уже выбрался из-за стола, порыгивает, кто-то, явно облегчившись по методе римских патрициев, несколько побледневший, возвращается за стол. Как говорит поэт: «...и раздается женский визг...» Я тоже покинул застолье. В холле полутьма, из одного угла доносится: «Чего ты, сука, с ним обжимаешься? Не видал, что ли?» – я скорее шмыгнул в туалет и уже не вернулся в столовую – в глубине коридора, за полуоткрытой дверью слабый свет – все стены в книгах: энциклопедии, словари, альбомы, собрания сочинений еще в дореволюционных изданиях. Чинно, в шкафах под стеклом. На письменном столе два телефона, модель ЯКа на взлете, замысловатый чернильный прибор. Кабинет хозяина? Потихоньку прикрыл за собой дверь. Кто-то сзади обнял меня, прижались к спине горячие груди. «Егорка! Да ну их, пойдем к нам, посидим? Миррка говорила, что ты у нас артист. Расскажешь чего». Кто-то из молодых дам тянет за собой в хозяйкин «будуар». Там девишник – в вольных позах сидят – переваривают обильную трапезу несколько женщин. Смесь запаха пота и французских духов. О том, что происходило далее этой ночью, история умалчивает. Правда, ничего уже не помню. Где-то ближе к утру очутился я у себя, во Владимирском поселке. Доставили. Да не одного: большой бумажный пакет для мамы, – вероятно, Миррка расстаралась, – пара бутылок, икра, фрукты... Больше в этой компании я не бывал. Вскорости мы с Алексеем вусмерть разругались и перестали встречаться. Жаль только было сестру и маленького Алешку. Ему, правда, уже восьмой год пошел, и становился он эгоистичным, заносчивым, обидчивым... Трусливым. Как я тогда считал, плохо его воспитывают, но, верно, немалую роль играли «невидимые миру слезы» матери, пьяные скандалы и слишком большая вседозволенность, выпавшая на долю привилегированного отпрыска Героя и генерала. Очень проигрывал первый мой родной племяш по сравнению с Игорьком и Витькой – тогда еще двухлетним, – детьми старшей сестры Музы. Эти мне нравились, смелые, бесшабашные, родственные. Жаль, к этому времени уехали Штерензоны из Москвы, Борис получил назначение на Украину, и я с тех пор видел его лишь раза два – во время служебных наездов его в Москву, а в конце пятидесятых его не стало. Тоже, как вспомню, – сжимает сердце. Не хватало мне тогда старшего друга, а Борис мог бы им стать. Игорь, подросши, частенько бывал в Москве, виделись, но близости с ним не было, а вот Виктор, младший, хоть и не частый гость, а родной. Светлая личность. Его люблю, да вроде и он меня...
Что-то очень удалился я от заявленной в названии этой главки темы. Ну да кому какое до этого дело. В следующей вернемся в студию, потому и назовем ее, как и эту.