После дедовой гибели бабушка положила жизнь за дочь и внуков.
Итак, год у нас 43-й, едут дамы в эвакуацию. Что бабушка делала в Цулукидзе — того не знаю, да и про Тбилиси — не особенно. Авиационный завод и сейчас там сохранился. Видимо, грузины оснащают теперь собственную авиацию. Тогда же там выпускали то, о чем впоследствии говаривал Маресьев: «Разве это самолеты? Этажерки!» Они были деревянные и отлично горели.
Говорилось о такой сцене: бабушка в читалке, подходит мужик, грузин, и заводит речь о Константинэ Гамсахурдиа. Это писатель такой был, отец президента, как писатель же — помесь Каверина, Георгия Гулиа и Баграта Шинкубы. То есть это я ему еще польстила.
Бабушка же на вопрос, как он Вам нравится, так и вылепила правду-матку. «Жаль, — говорит мужик, — я привык к более уважительным оценкам своего творчества». Бабушка, рассказывая это, хихикала, и не думала жалеть о сказанном, напротив, говорила — раз в жизни ему правду сказали, радовался бы. На основании этого эпизода я предполагаю, что бабушка одно время работала в библиотеке.
В самом начале брежневской эпохи на экраны нецветных телевизоров вылез очень смущенный, молодой и красивый грузин и стал старательно каяться в своей диссидентской деятельности. Ну только что сопли не размазывал. Я почему запомнила, — фамилия показалась знакомой: Гамсахурдиа. Сын писателя.
И вдруг через 25 лет — оба-на! — это новый грузинский президент! Остается предположить, что я — единственная, кто вообще в тот момент смотрел телевизор, с этим позорным раскаянием. Позже я узнала, каким образом выбивали подобные раскаяния, бедный, конечно, Звиад, но для президента...
Когда же они вернулись в Геленджик, молодежь переженилась, и вышеозначенная Анна Стефановна сказала: «Против Юры я ничего не имею, но сваха Ваша, Евграфовна, мне не нравится». (Здесь и далее «сваха» в смысле «сватья». — Ред.)
А сваха стала строить козни, невестку поливать и сыну петь о мезальянсе. Ну, так это еще как посмотреть — это у мамы было врожденное достоинство, а у папаши, как и у меня, налицо «застенчивость, развитая и подавленная до того, что превратилась в беззастенчивость», плюс навыки общественного деятеля, плюс тщательно раздуваемая мамашей самооценка. В результате ему всю жизнь казалось, что его зажимают и недооценивают. Да и я, слыша это систематически, никуда никогда не высовывалась и просидела в сторублевых инженерах до самой перестройки. Аллилуйя!
Приходя от своей матушки, папаша отрывался на ком попало и вел себя тем самым образом, который получил кодовое название «от свекрухи пришел».
Так вот, видя, что молодая семья рассыпается благодаря свекрови, а была уже я, бабушка пошла к свахе. Что она ей говорила, никто не знает, но семья осталась. К добру ли, к худу.
В Геленджике мы с мамой проводили с апреля по сентябрь (в моем дошкольном детстве). Бабушка работала в типографии местной газеты «Прибой». Там работала вторым корректором Мария Лукинична Водолазова, а ее муж был наборщиком, дядя Саша. Вот кто был мой любимец! Он все время меня подбаловывал: то мороженое даст с двумя вафельками, то яблочко, то мандаринчик. Но иногда и подсмеивался, необидно, но педагогически.
Это у их дочки Ляльки (Елены Александровны) я в последний раз гостила в Геленджике. Она выпускалась из школы, когда мне было года четыре. На мой тогдашний взгляд, это было дивной прелести существо: огромные серые глаза и вьющиеся длинные светло-пепельные косы. Да еще и голос был у нее! Только чахотка помешала ей занять подобающее место рядом с Монсеррат Кабалье. Чахотку-то вылечили, но поет она с тех пор только в самодеятельности. Она и сейчас спела мне про чаиняток, есть у хохлов такая жалестная баллада. Так я вся уревелась.
Кроме того, оказалось, что когда Елена Александровна была совсем мелкой, то так же засматривалась на мою матушку, как я впоследствии на нее самое: с восторгом и упоением, и разинутым ртом, и без всяких претензий... В добрые гимназические времена это называлось «обожать» и было очень принято. Пардон, пардон...
Дружила бабушка и с ответственным секретарем редакции Ниной Ивановной Богатыревой, geboren Мозжухиной (старый Мозжухин был врач и работал со старым Парнохом), дамой редкой безалаберности со следами былой красоты. У нее остался внук Вовка, ему сейчас за сорок. Еще были две племянницы в Питере, одна — Марина — моя ровесница.
Что-то старый Мазай разболтался в сарае.
Как только бабушка выслужила пенсию, она мгновенно ушла с работы. Теперь она ехала осенью с нами в Кениг, через полгода возвращалась, чтобы не потерять квартиру (такие были законы). Потом и мы подъезжали.
Те полгода, что нас не было, бабушка на общественных (!) началах помогала в местной библиотеке, благодаря чему у меня всегда был там и стол и дом.
Излишне говорить, на ком была готовка и в Геленджике, и в Кениге, и позже в Севастополе. Когда я по своему бронхадениту ничего не жрала, так она мало того, что готовила по моим мельчайшим прихотям, так еще и песни пела и вообще организовывала представление.
Когда же я на весь учебный год поселилась у нее — началась райская жизнь: во мне, благодаря фтивазиду, проснулся вкус к жизни, и бабушка была счастлива меня кормить по заказу. Кроме того, по вечерам она вязала крючком половики из старых чулок (которые я разрезала), вышивала гладью, крестом и мережкой, и при этом рассказывала мне все то, что здесь изложено. Она первая спела мне украинские песни, сначала одна, а потом и со мной (Донбасс!).
Бывшие приходящие прачки превратились в добрых приятельниц, часто захаживали.
Что удивительно, так это что она меня совершенно не избаловывала. Как-то само собой получалось, что я слушаюсь, делаю, что она говорит, причем с удовольствием. Великий педагог была моя бабка — для меня одной! Как же это непродуктивно...
Бабушка несколько раз в жизни видела вещие сны: то меня в грязной воде, когда я скарлатиной болела, то брата, гуляющего по наружному подоконнику. Тогда будто мама его подманила и сняла. Это когда коклюш с воспалением легких.
Вот это ее свойство я отчасти унаследовала.
Все это время бабушка курила «беломор», а потом — ментоловые. Я с ней ужасно боролась. Когда я сама закурила в 19 лет, она, узнавши, чуть не в ногах валялась... Вот послушалась бы я ее, и Боречка бы у нас не курил, так как курящий народ возникает из бывших борцов... (Не обязательно. — Ред.)
Потом произошло вот что. Бабушке стало не под силу приезжать. Встал вопрос о том, что ее надо забирать насовсем. Я на инвалидности, Борька крошка. Да и папаша, по большому счету, против: исчезнет сама атмосфера этого дома (у бабушки был жесточайший склероз). Эх, не стоило покупать эту атмосферу такой ценой! Она все равно ушла, даже Борька почти не застал.
Для бабушки находят сиделку, приличную тетку, которой отписывают квартиру. Слов нет, бабушка была присмотрена очень хорошо, Зоя Григорьевна регулярно писала письма, да и бабушкины приятельницы навещали и приглядывали. Склероз быстро прогрессировал в маразм.
Борька должен помнить прабабушку, он был там года в три. Она, правда, была полностью невменяема.
На похороны мама, конечно, ездила, но Геленджик ее резко осудил. Да, она между матерью и детьми выбрала детей.
Кавказская сказка: в одном орлином гнезде, перед тем, как учить детей летать, мать делает следующее: она берет орленка, летит с ним над пропастью и спрашивает, будет ли он так же о ней заботиться в старости, как сейчас она о нем. И только тот орленок остается в живых, который отвечает — или по-чеченски прямо: да что ты, мама, — или по-грузински дипломатично: ну, по-видимому, мама — я буду заботиться о своих детях, так же, как ты обо мне...
Табличку на памятник я заказывала на заводе, и в этом году по ней и нашла бабушку на геленджикском кладбище. Это от ступеней храма резко налево, а потом — справа от тропы. Недалеко.
Севастополь, 2002 г.