В воскресенье 22 июня сидели мы с отцом на кухне, только что позавтракали. Черный круг «Рекорда» висел на дверной раме в мою комнату. Выступление Молотова прослушали молча. Только отец сказал: — «Это очень серьезно и надолго».
Через час оба пошли в военкомат, там уже толпился народ, стояли, курили, вполголоса переговаривались.
К нам вышел военком Ив. Ив. Новичков (отец моих соучеников — годом старше и годом младше меня — Вовка и Марат). О чем-то поговорил с отцом, а мне сказал: — «Пока учись, а там видно будет».
В райсовете Осоавиахима меня засадили за списки первичных организаций для подбора фамилий не подлежащих мобилизации по возрасту и не военнообязанных женщин. Списки были старые, пришлось ездить по городу для уточнения.
Заехал в райком комсомола, там тоже толпа молодежи, никто ничего не знает. Стоят и сидят возле динамика.
Первые дни с утра до вечера занимался списками, как оказалось, следовало уточнить план МПВО, который мне показали через несколько дней.
Конечно, вписал и себя в команду хлебозавода (он был в квартале от дома, где мы жили).
В райкоме узнал о формировании истребительного батальона и упросил дать мне рекомендацию для вступления.
Первоначально истребительный батальон формировался в составе трех рот только из членов и кандидатов в члены ВКП(б), комсомольцев, главным образом секретарей комитетов, было несколько человек. Командиром моей роты был назначен И. И. Новичков, батальоном командовал старший лейтенант из погранкомендатуры Сергей Сергеевич Громов, адъютантом батальона был, тоже из пограничников, техник-лейтенант Тарасов.
В первые же дни войны немцы бомбили Новороссийск, в Геленджике было введено затемнение, которое поначалу соблюдалось плохо. Актив Осоавиахима и МПВО был привлечен к патрулированию с наступлением темноты.
Батальон базировался на помещение главного корпуса санатория РГУ (сейчас там курполиклиника). Здравницы опустели.
В батальоне начались занятия. Сперва только по воскресеньям и вечерам.
Получили оружие — винтовки производства «Шкода», говорили, что это трофейные польские.
Командир батальона гонял беспощадно. Строевые, изучение оружия, отделение и взвод в наступлении и обороне.
В средине июля начались стрельбы и тактические учения на местности.
В целом лето пролетело незаметно. Занят был выше головы — занятия в батальоне, поручения райкома, основная работа в Осоавиа химе, патрулирование.
За все лето Геленджик бомбили один раз. Самолет неожиданно выскочил из-за гор и сбросил бомбу в районе современной автостанции (тогда — тубпункт и лаборатория).
В августе поврежденный зенитным огнем самолет «Ю-88» сел на Толстом мысу на виноградник. Батальон в это время занимался во дворе РГУ, был поднят по тревоге, выдали оружие и боезапас. Бегом по шоссе дошли до с/х «Ноябрьский Пленум» (в сторону Фальшивого) и цепью заняли позицию от шоссе до моря в районе Мягкой щели.
Пограничники действовали со стороны города. Цепь батальона пошла в сторону города и вышла к самолету. Летчики — 3 человека были задержаны пограничниками. Но живых фрицев мы видели.
Надо сказать, что над Геленджиком немецкие самолеты летали все чаще и чаще. Обычно одиночные разведчики. Все в городе от мала до велика различали по звуку немецкие самолеты — очень характерный звук, модулированный по синусоиде, очень характерное завывание.
Новороссийск бомбили уже ежедневно, ровно в 19.00. Иногда одиночные самолеты и группы возвращались через Геленджик, неожиданно появляясь из-за гор.
У населения были изъяты радиоприемники и охотничьи ружья. По поручению райкома комсомола пришлось в этом мероприятии участвовать.
Помещения санаториев и домов отдыха стали занимать госпитали.
Из Крыма прибыла эвакуированная школа оружия, школа водолазов и электромеханическая школа.
К нам в квартиру на постой поставили двух командиров из школы водолазов, они заняли мою комнату.
Квартиранты в Геленджике были командиры водолазной школы учебного отряда ЧФ (эвакуированные из Балаклавы) — Янов и Спиридонов. Один был техник-интендант I ранга (две серебряные нашивки без просвета) с редкой медалью «XX лет РККА». В школе он был начфином.
Очень интересно было с ним поговорить. Начал он службу гусарским корнетом из графов. К исходу германской войны был ротмистром. Обстоятельств перехода в РККА он не рассказывал, а говорили мы в основном об армейских традициях царской армии. Мне было интересно.
Позже встречались мы с ним в Балаклаве, в феврале-марте 45 г. Я был лейтенантом и приезжал в Севастополь в наградной отдел за часами и значком «Отличник ВМФ».
Янов был подполковником интендантской службы в прежней должности.
Второй постоялец был старший лейтенант Спиридонов, преподаватель-водолаз.
В августе личный состав истребительного батальона был приведен к присяге. Насколько помнится, текст был армейский: «Я, сын трудового народа, вступая в ряды...»
Начались занятия в школе, 41—42 учебный год, 10-й класс. Нагрузки прибавилось, т. к. помимо учебы и школьных дел оставалась работа в райсовете ОАХ (Осоавиахима), в батальоне и поручения райкома комсомола.
Нередко в дверь класса заглядывал кто-то из учителей — «Канунникова к телефону»...
Классным руководителем в 10 классе была Галина Петровна Ардашева, математичка (старых учительских традиций). Она меня не жаловала. Видимо, моя занятость помимо школы и мои «должности» вызывали у нее внутренний протест. Дело дошло до того, что за выполненное задание или очередную контрольную я стал получать четверки. Пришлось обратиться с вопросом к «Галине», на что она ответила, что отлично будет ставить только за выполнение дополнительных заданий.
Дело кончилось тем, что я после математики в перемену подходил к «Галине» и получал довесок в домашнее задание.
Особенно любила Галина кляузные задачки по геометрии с применением тригонометрии вроде «сечение шара конусом с определением площадей и поверхностей» или задачки с трубами или автомобилями из пункта А в пункт Б через В — алгебраической системой уравнений.
Я их обычно решал, но Галина, приходя в класс, ехидно справлялась «как с задачкой» и, не получив ответа, говорила: — «Канунников к доске».
Скажем прямо, выучила она меня математике по программе средней школы. Позже никогда я математику «не поднимал», а успешно пользовался тем, что знал со школы.
В составе школы произошли изменения. Многие ученики исчезали, уезжая с родителями. Появились новенькие, эвакуированные, но меньше. Сливались классы А и Б. Исчезли мужчины-учителя среднего возраста. Отец по совместительству преподавал военное дело девочкам. Уроков военного дела стало больше, часто для проведения уроков военного дела или физкультуры привлекали меня. Павлик (Павел Харлампиевич Папа-Федоров), наш старший пионервожатый, ставший учителем военного дела и физкультуры, просто не справлялся. Пурич был мобилизован старшиной I статьи. Кстати, он попал комендором на пароходик «Петр Лукомский», который до войны вместе с «Зарей» ходил по маршруту Новороссийск — Туапсе и возил пассажиров. «Петр Лукомский» попал в дивизион канонерских лодок. Пурич погиб вместе с кораблем в конце 1942 года.
В начале октября прямо с урока вызвали повесткой соученика Валю Лаврушина (Гира, как мы его звали (в честь одноименного радиотехнического прибора? — Ред.)). Это произвело на всех какое-то удручающее впечатление, все повзрослели.
Постоянная занятость не мешала нам при малейшей возможности «покидать мячик» — т. е. поиграть в волейбол.
Волейбол я очень любил и, хотя играл долго и много, совершенства, увы, не достиг. Получалось как-то очень неровно, то удар на уровне классики, то явный мазок вроде срыва подачи или удара в сетку, так было всегда. Тем не менее волейбол был для меня многолетним увлечением.
Начал играть в детстве, в Темлаге, потом много играли во дворе, — летом 1936 г. В Артеке во всех старших отрядах была команда — соревновались часто. Потом от случая к случаю до Геленджика, там по-южному волейбол процветал почти весь год, когда чуть подсыхала площадка.
Зачастую засыпали лужи на площадке и играли грязным мячом, чумазые, но азартные.
Когда учился в 7—9 классах — всегда команда 10-х играла лучше, но в общешкольную команду я тоже часто попадал. В общешкольной неизменно играл Павлик Папа-Федоров, наш старший пионервожатый, грек по национальности.
Павлик прошел войну, был ранен и награжден (Красной Звездой и Орденом Славы III ст.), в звании старшины демобилизовался, работал культурником в здравницах. После пенсии работал привратником в д/о «Звездочка». Всегда участвовал в числе организаторов во всех сборищах соучеников. В 1989 летом командовал выносом школьного знамени в актовом зале нашей школы. Неожиданно умер осенью. Есть фотография примерно 1983 года, он с Левой Антоненко в Геленджике. Лев уже зрячий.
В 10-м классе играли в волейбол особенно самозабвенно, хотя и заняты все были чрезвычайно.
В костяк команды входили кроме меня —
Ежедневно урывали время побросать мячик. Часто играли 3x3, что требовало предельной самоотдачи и старания.
Заглядывали и на площадки школ учебного отряда ЧФ, эвакуированных в Геленджик. Устраивали и официальные соревнования. В школе оружия была сильная команда, мы с ней играли примерно на равных, но чуть чаще уступали.
Позже случалось играть в волейбол в Новороссийском ОВРе, в период учебы на СКОСе в Ленинграде (в залах).
Вспышка волейбола была с введением Г. К. Жуковым ежедневной физкультуры для офицеров.
В составе команды БВВМУ играл ежедневно, часто по вечерам в зале. Ежегодно было по несколько соревнований в гарнизоне Калининграда.
В 1960 г., уже капитаном 2 ранга, участвовал в соревнованиях Прибалтийского ВО, причем, заняв 2-е место после ВВС КБФ, мы, команда БВВМУ, получили 1-й разряд по волейболу.
С переездом в Севастополь ни разу не ударил по мячу.
Осенью 1941 г. я закончил сдачу норм на ГТО 2-й ступени, начал еще в 1939, но никак не давались гимнастические упражнения «подъем разгибом» на брусьях и перекладине, много тренировался и наконец справился с обоими упражнениями.
Осенью 1941 года началось широкое привлечение учеников старших классов (комсомольцев) к выполнению различных оборонных работ.
В сентябре группа учащихся отрывала капониры для гидросамолетов «МБР-2».
Капониров было отрыто несколько. Основная вытяжка самолетов с воды была в районе бывших в то время «Ленкурсов» (Краевая школа партийного актива) на Толстом мысу.
Конфигурация берега сейчас изменилась из-за намыва песка. В то время начиная от кинотеатра и дальше до конца Толстого мыса был каменистый берег. Дно тоже скалистое, с «дорожками», — косо уходящими в море. Дорожка — это голый светлый камень, на котором ничего не росло. Промежутки же между довольно редкими «дорожками» густо заросли морской травой. Ходить по поросшему грунту было и неудобно и опасно для подошв.
Однако именно на дорожках купались. Вытяжка, которую копали ученики, была в конце современного пляжа перед купальней «Печеруголь».
Задание группе учащихся давал (помню до сих пор) старший техник-лейтенант Войлоков, весьма плотный мужчина с зычным сиплым голосом и рыжими коротко постриженными волосами. Был он в морском кителе с двумя серебряными нашивками с голубым просветом.
Разметив ширину и направление вытяжки и капонира, он сказал: — «Копайте».
Я спросил о сроке выполнения работы, на что Войлоков сказал: — «Тут работы дня на 3, так что привыкайте».
Вскоре после обеда мы работу закончили, чем ввергли нашего руководителя в подлинное изумление.
На авиабазе (помнится, No 3) мы работали несколько дней, уже после уроков. Войлоков неизменно отыскивал и требовал нашу группу к себе.
При нас МБРы заняли капониры и начали летать, началась оборона Севастополя.
В то же время я подсказал Войлокову, как замаскировать вытяжку от воздушной разведки — имитируя ее вытяжкой для рыболовных баркасов. Капониры с самолетами были надежно закрыты маск. сетями.
Примерно в это время погиб один из МБР-2. Не помню точно, при взлете или при посадке, он не вписался в размеры гидродрома и врезался в стенку, облицовывающую детский пляж. Помнится, что это было при посадке поврежденного самолета. Самолет разбился, погиб штурман. Оба пилота и стрелок-радист отделались ушибами.
Катастрофа произошла рядом с Осводовской станцией, днем, на глазах двух осводовцев — начальника станции и главного водолаза Попко.
Когда моряки с авиабазы начали обследовать место катастрофы, то Попко предложил свои услуги как легкий водолаз, в это время я попался ему на глаза и был призван в помощники (одному, строго говоря, погружаться запрещено, да и удобнее, когда рядом знакомый и обученный помощник)
Короче говоря, мы погружались по очереди и способствовали быстрому извлечению затонувшего имущества с МБР, останков штурмана и фрагментов самолета. Тело штурмана было повреждено при ударе, отсутствовала голова, которую я нашел позже, когда мы с Попко обследовали грунт вблизи катастрофы.
В этот период состав бюро райкома комсомола поредел, и я был кооптирован в состав бюро. Раньше меня часто привлекали как секретаря школьного комитета, с избранием в состав бюро работы прибавилось и расширился ее диапазон. Я отвечал за работу в школах, осоавиахимовскую работу и МПВО города. Скажем прямо, эти вопросы были весьма актуальны, кроме того, постоянно поступали «вводные» от райкома партии, исполкома или военных. Эти «вводные» касались главным образом выделения людей или выполнения силами молодежи города каких-то оборонных работ, как по линии МПВО, так и для конкретных воинских частей, а их становилось все больше и больше.
В конце октября (или в ноябре?) повестку получил я. Принесли ее в школу, и я был вызван буквально с урока. Мне предписывалось на другой день быть в райвоенкомате с вещами.
До конца дня я метался, кое-как сдавая дела по школе и райсовету ОАХ.
К вечеру узнал, что аналогичные повестки получили несколько ребят из выпуска школы 1941 года, которые ждали отправки в училища. Это были: Виктор Богачев, Борис Тези, Борисенко Миша и Калашников Виктор.
Ночью состоялся разговор с отцом. Он меня напутствовал словами: — «Будь добрым товарищем сослуживцам. Постоянно заботься о подчиненных в мелочах и знай их. Опирайся на сержантов. Перед начальством не заискивай, держись достойно. Служи честно, так старательно, как только сможешь...»
Я запомнил эти слова и могу сказать, что добросовестно следовал сути этого напутствия всю свою многолетнюю службу.
На следующий день, явившись «с вещами» в назначенное время, оказалось, что были еще призваны незнакомые нам ребята, еще человека 3—4, т. е. команда набиралась 8—10 человек.
Было объявлено, что мы направляемся в Астраханское пехотное училище. Документы были выписаны на всю команду, старшим назначен незнакомый нам парень с Михайловского перевала.
В это время был сдан немцам Ростов, оборонялся Севастополь, — общая обстановка в стране была отчаянно трудная. На транспорте творилось невообразимое. На вокзалах — тысячи и тысячи людей, военных, раненых, гражданских, масса эвакуированных в пути. Поезда ходили с перебоями, их буквально штурмовали толпы желающих уехать.
До Новороссийска наша команда добралась на каком-то грузовике. Долго ждали поезда на Краснодар, добрались и туда. И Новороссийск, и Краснодар были с заметными разрушениями и другими следами налетов.
Какими-то эшелонами с теплушками добрались до Тихорецкой, где опять сидели чуть ли не сутки. Опять устроились в эшелон, теплушки пополам с дачными вагонами, добрались до Сальска. В Сальске получили сухой паек по общему аттестату в станционной комендатуре. Везде толпы, очереди, ссоры, драки. Опять втиснулись в эшелон, уже не компактной группой, а по 2—3 человека в вагон.
Под Сарептой — налет, бомбежка. Народ из вагонов повыскакивал кто в чем. Я с себя ничего не снимал и «сидор» не раскрывал, выскочил в общей массе, завалился в канаву. В эшелон было несколько попаданий. Хаос! Все мечутся, кричат.
Мы трое, Богачев, Тези и я, держались кучно. Решили идти пешком до Сарепты, попутчиков не нашли. У коменданта станции были все, кроме двоих, включая старшего. Комендант, задерганный, в диком виде, дал нам талоны на обед, большего мы не добились. Долго ждали в очереди на обед. Были такие пункты питания для военных и эвакуированных. Ночевали на улице, т. к. в здание вокзала втиснуться было невозможно, да и его окрестности напоминали больше табор. Шалаши из тряпья и фанеры на газонах привокзального сквера, толпы бродящих, груды лежащих.
Утром залезли на товарняк, на какие-то платформы со станками. Сгоняли на каждом полустанке, но добрались до заводского района Сталинграда. Команда опять разбрелась, и мы остались втроем. Добрались пешком до вокзала. На площади большой фонтан с фигурами детей, еще целый, но, конечно, не работающий.
На вокзале столпотворение. Казалось, что все пассажиры, виденные нами по дороге, — собраны вместе и втиснуты в здание вокзала.
Комендант, до которого добрались с трудом. Дал на 3 суток талоны на сухой паек. И сказал, что в Астрахань прямых поездов нет, нужно добираться до Поворино, а там дальше как удастся. Весь день заняла очередь в продпункт. Только ночью отоварили талоны. Дали хлеб и пачки пшенного концентрата, помнится, еще дали по банке лярда и куску сахара (осколок от головы сахара).
На улице холодно, в вокзал войти проблема, на полу вповалку люди. Проходить только перешагивая через тела, руки, ноги.
Добрались до зала для военнослужащих — та же картина. В углу стоит телефонная будка, — типично вокзальная, подстать вокзальным диванам.
Стекло выбито, в будке сидят двое. Крыша пуста! Я подал мысль, и мы начали пробираться в угол, буквально раздвигая тела, чтобы наступить ногой и сделать следующий шаг. Добрались до будки и влезли на ее крышу все трое, в стеганках, с сидорами.
На крыше телефонной будки мы провели трое суток. Спускались по одному, по два, только узнать о поездах на Поворино или к коменданту, справиться об остальных членах команды.
Собрались все, кроме старшего с документами. В конце концов коменданту мы надоели, и он дал нам бумажку о том, что команда по пути растерялась и возвращается без документов к месту призыва.
Обратная дорога была не легче. Из Новороссийска, где было теплее и роднее, пустились в Геленджик пешком, но постепенно по 2-е — 3-е устроились на попутные машины.
Помню, домой вернулись 3-го декабря, грязные, вшивые, голодные.
Предварительно договорились в военкомат идти всем вместе утром следующего дня.
Какое наслаждение было оказаться дома, помыться, переодеться и поесть нормальный обед, а не случайную и весьма скудную сухомятку.
В военкомате сам политрук Тимошевский поверил рассказу и отпустил по домам, сказав, что все мы находимся при военкомате до особого распоряжения.
Отца я дома уже не застал. Во время нашего вояжа он был мобилизован, но известий от него пока не было. Позже оказалось, что он ждал назначения в сануправлении Приморской Армии на Михайловском перевале.
Надо сказать, что это приключение с попыткой добраться до Астрахани и возвращением — даром для меня не прошло. Это была очень жесткая проба на пребывание в коллективе в экстремальных условиях, тут сплошь да рядом проверялись и честность, и чувство товарищества, и личные качества в самых трудных условиях существования. Могу сказать с уверенностью, с одной стороны, что это испытание я выдержал, а с другой сделал для себя серьезные выводы, многое оценил и учел, что позже сослужило несомненную службу.
Наше приключение очень сблизило меня с моими товарищами, особенно с компанией на телефонной будке, Богачевым и Тези. Оба были годом старше меня (закончили школу в 1941). Богачев из беднейшей семьи, но истинный самородок. Закончил школу круглым отличником, но был крайне норовист и дерзок. Держался очень независимо, даже заносчиво, особенно с малознакомыми.
Его самый лестный отзыв обо мне моим товарищам по классу, у которых Виктор пользовался громадным авторитетом, мною был почувствован и внешне, и внутренне. Я стал своим и для ребят, как правило безотцовщины, которые меня несколько сторонились, для которых я был «маменькин сынок» и «начальство» (как же, секретарь школьного комитета, член бюро райкома, инструктор райсовета Осоавиахима). В школе я начал форсированно догонять пропущенное во время «путешествия», вошел во вкус заниматься до 2-х — 3-х часов ночи. Догнав программу, я обратился к директору школы за разрешением сдать за 10 класс экстерном, т. к. чувствовал, что пребывание «в резерве военкомата» в любое время может закончиться.
В это же время я был официально зачислен в штат райсовета Осоавиахима на должность «командир-инструктор ПВХО» с окладом 650 руб. (оклад командира взвода в то время). Это было очень кстати, т. к. аттестата от отца все не было, а мама не работала, и жить было просто не на что.
Я быстро включился и в другие поручения (МПВО, истребительный, работа в бюро райкома комсомола, добавились поручения от военкомата, по-прежнему комсомольцы школы привлекались к оборонным работам). В такой обстановке готовить экстерн было просто невозможно, и я, сдав все требуемые чертежи, сдав химию и тракторное дело, прекратил экстерн.
В самом конце декабря выпал снег, причем очень обильный. На несколько дней установилась настоящая русская зима, и тут комсомольцев школы срочно призвали на очистку дороги с Михайловского перевала до Железного моста через Адербу.
На перевале застряла большая воинская автоколонна с грузами для фронта.
Эту боевую задачу мы выполнили, да так, что вызвали очередное удивление руководства.
Фронт неминуемо приближался, здание средней школы заняли под военный госпиталь. Школа была переселена буквально за полдня, в основном на руках, в помещение бывшей греческой школы. (Впоследствии старое двухэтажное здание греческой школы было разбито при бомбежке, и там сейчас нет никаких следов школы и двора с волейбольными площадками. Стоят дома индивидуальной застройки).
Осенью и в начале зимы последнего учебного года в школе было два вида оборонных работ, к которым учащиеся школы привлекались неоднократно по 2—3 дня с перерывами. Это рытье окопов по периметру всей Геленджикской бухты и строительство аэродрома для сухопутных самолетов на Тонком мысу.
Копать землю в Геленджике трудно даже для огорода. Земля наполовину состоит из камней, которых может быть только больше до слоистой скалы.
Вокруг бухты были отрыты окопы. Ячейки для стрельбы полного профиля с выходом на обрывы и ходы сообщения как минимум в половину полного роста. По плану противодесантной обороны в систему береговых укреплений входили и ДЗОТы и орудийные и пулеметные гнезда.
Копать было неимоверно тяжело. Фактически лопаты применялись только для выброса грунта, измельчение же возможно было только ломом и киркой, которых было маловато, так что они не простаивали.
С аэродромом было не легче. Прежде всего, корчевали столетний виноградник сорта «каберне». Пилить или рубить не разрешалось. Корчевали с корнями толщиной в руку или около того.
Начались дожди, а грунт на виноградниках постоянно рыхлился и под дождем мгновенно превращался в чрезвычайно липкую грязь. На ногах немедленно нарастают пудовые лемеха, которые можно стряхнуть только вместе с туфлями, а тут еще холодный ветер. Укрыться негде, да и бесполезно. Главным же было то, что аэродром сооружался крайне спешно. Поэтому работали в любую погоду практически от темна до темна.
В тот же период, по мере размещения госпиталей на территориях домов отдыха, пансионатов и санаториев, постоянно требовалась рабочая сила для всяческих работ по размещению и обустройству. Нередко задания на выделение рабочих рук поручались райкому комсомола, а через него и комитету комсомола нашей школы. Более того, госпиталям требовались вольнонаемные работники (рабочие на кухню, раздатчицы, официантки, учетчицы, санитарки и т. п.), через райком эти заявки доходили до школы и, как правило, удовлетворялись за счет учеников, окончивших школу и бросивших учиться (по различным обстоятельствам).
Помню выделения на работу в БТКА, которая базировалась на кургородок, и на земляные работы на самый Толстый мыс, как я узнал позже, там делали помещения для ОВРа Новороссийской ВМБ. Должен сказать, что будучи секретарем школьного комитета комсомола и членом бюро райкома, я никогда не изображал прораба или десятника на всех видах работ, в которых приходилось участвовать. Я работал на равных, хуже того, следовало подавать пример, а в редкие минуты отдыха бегал по группам для учета и организации работ, чем в принципе мог заниматься исключительно. Думаю, что мое отношение к порученному делу не убавляло мне авторитета.
Зимой в Геленджик хлынул буквально поток раненых (после Керчь-Феодосийской операции, были и из-под Севастополя). Все госпиталя были перегружены, постоянно нужны были рабочие руки в помощь обслуге и персоналу.
В это время появился мой старый приятель Юрка Овсянников (тезка) с пробитым навылет плечом. Сбежал в Геленджик из Новороссийска по пути из медсанбата в Сенной госпиталь в Крымской. Был он в звании лейтенанта, командира минометной батареи. В принципе сопровождающий врач знал о его «побеге», но документов не было, и он серьезно рисковал попасть в дезертиры-самострелы. Побыл он у нас сутки, встречался с Таисой Перепелкой. Виделись мы с ней летом 1989 г. в Геленджике на сборище одноклассников. Седая, но весьма оживленная вдова-бабка. Первый вопрос, а не виделись с войны, был ко мне: «На похоронах был?» — «Был», и было ясно, о ком идет речь.
Зима 1941 была для всех тяжелой. Немцы стояли под Москвой, потом их отогнали, но ощущения успеха не было. Крымский десант был фактически разгромлен, об этом знали от раненых и очевидцев, хотя в газетах, как всегда, было мало истинной правды. О мучениях ленинградцев вообще было не известно. Первые сведения о блокадных ужасах я узнал уже в училище в Танхое, и то шепотом, от ленинградцев.
Когда я просил у А. Д. Кацко разрешить мне сдачу экстерном, она читала у нас историю, и по экзамену сказала мне буквально: — «Прочитай «Краткий курс», можешь четвертую главу пропустить».
Начав подготовку, я параллельно другим предметам стал конспектировать «Краткий курс», причем четвертую главу тоже. Читал внимательно и сам почувствовал, что понимаю содержание.
В то время изучать «Краткий курс» было и модно, и необходимо. Об этом часто говорили на собраниях, и по радио, и в печати. Причем получилось, что все сидели на четвертой главе, как на мели.
С таким сознанием чего-то непреодолимого я к ней и приступил. Вдруг сознание понятности изученного! Я был даже удивлен и несомненно горд.
Видимо, в это время у меня и появилась мысль о том, что партия для меня не нечто абсолютно недостижимое, а вероятное, хотя членство в ВКП(б) в моем сознании было несомненно уделом избранных, особенно облеченных, особо заслуженных.
Во всей школе до войны было два члена партии: А. Д. Кацко и учитель истории Леонов, который был мобилизован в первые военные дни. Был еще кандидат в члены партии, тоже учитель истории 5—7 классов Владимир Петрович Степурин, призванный в армию во время финских событий. Кстати, именно его я сменил на должности секретаря комитета комсомола школы.
После преодоления четвертой главы дело с «Кратким курсом» у меня пошло быстрее, стало ясно, что историю в десятом классе нам практически давали по нему.
На экзамене, фактически по «Краткому курсу», Антонина Дмитриевна спрашивала меня по четвертой главе, хотя и разрешила ее пропустить. Осталась довольна, поставила пятерку и первая заговорила о партии. Неожиданностью ее постановка вопроса для меня не была, я только спросил: «Какие труды основоположников мне следует изучить перед поступлением?» На что она ответила буквально: — «Пиши заявление, рекомендацию дам я и обещал Потапов (в то время зав. райОНО), третья будет от комсомола, лучше если даст бюро райкома».
До войны, работая в авиамодельном кружке, я всей душой увлекся авиацией и в мечтах всегда связывал свое будущее именно с авиацией.
Полеты на планере, прыжки с парашютом, вся атмосфера аэродрома были для меня родной стихией и той средой, вне которой я себя не мыслил. С началом войны, а точнее, примерно с 1938 г. я как-то примирился с мыслью, что авиационного института мне не видать.
С одной стороны, был уже указ об обязательной военной службе с 18 лет, а я заканчивал школу уже в 18 лет и подлежал немедленному призыву, с другой, я понимал, что летать мне заказано по здоровью. В мыслях сходился на авиационно-техническом училище.
Неизбежность войны чувствовалась явно, чему способствовал и общий настрой агитации и пропаганды того времени, да и активная оборонная работа, которой я серьезно занимался в предвоенные годы.
Чуть не оказавшись в Астраханском пехотном училище, я понял, что вероятность оказаться вообще вне авиации — чрезвычайно велика.
Общая военная обстановка первого года войны утверждала в сознании, что вполне возможно буквально после шестимесячной, если не короче, подготовки оказаться на фронте.
Все это я сознавал полностью и вполне серьезно. Поэтому мое решение о вступлении в партию было шагом искренне патриотическим без проблеска карьеризма.
Я совершенно искренне хотел быть в первых рядах защитников моей страны, первым по долгу и праву. При этом в той ситуации я прекрасно понимал, что кроме обязанности быть первым я не получу никаких привилегий.
Более того, я сознательно «сжигал за собой мосты».
Надо сказать, что партийный учет сейчас говорит однозначно — в конце 1941, начале 1942 г. прием в партию уменьшился, особенно в тылу. Вступали на фронте и очень мало в тылу. Все-таки в тот период очень и очень многие решали повременить до выяснения обстановки (а чаши весов в то время очень колебались).
В начале февраля 1942 г. все мои документы были готовы. 19 февраля мне исполнилось 18 лет, а 20-го состоялось партсобрание районного отдела народного образования, где я был принят кандидатом в члены ВКП(б) единогласно. На другой день состоялось утверждение на бюро райкома, тоже единогласно.
Могу сказать откровенно. Мое вступление в партию очень меня вдохновило, и если ранее я работал вполне добросовестно, то последующее время еще более прибавило и охоты, и энергии. Я буквально «лез из кожи», выполняя всевозможные поручения, как постоянные, так и временные (периодические или эпизодические, не в слове дело!)
Всю зиму и начало весны шла работа в райсовете Осоавиахима (главным образом по сбору членских взносов и вопросам МПВО), истребительном батальоне (который из-за мобилизации превратился в роту и слился с ополчением), кроме того, началась работа в военкомате, причем я продолжал считать себя «временно прикомандированным» к военкомату. К весне была организована рота допризывной подготовки, и приказом военкома я был назначен политруком роты. Занятия проходили вечерами ежедневно, и я ежедневно выступал с краткими политинформациями.
Весной из-за ясной недостачи людей в истребительный батальон были зачислены ученики школы 1925—26 годов рождения, а я как старый «обстрелянный» боец был назначен командиром отделения, в которое входили мои товарищи до школе.
В это время в истребительном батальоне был введен режим дежурства. Роты (фактически увеличенные взводы) дежурили сутки на казарменном положении (базировались на городскую пожарную команду). Проводились занятия по уставам, оружию, строевой подготовке, были и марш-броски (например, на стрельбы), подъемы по тревоге, но все чаще и чаще батальон поднимался не для учебы.
Увеличилось количество скрывавшихся дезертиров, как правило, это были вооруженные полузагнанные звери, которым терять было уже нечего. Они фактически не отличались от обнаруженных диверсантов. Сейчас трудно сказать, сколько таких подъемов батальона было всего. За год после принятия присяги (август 1941) лично я участвовал более десяти раз. Всего же было больше.
<На этом рукопись обрывается>
Севастополь, 1990