1. <Письмо к будущей жене. Нач. 20-х гг.>
Та же сила, которая побудила меня выразить мои мысли и чувства рифмами, тянет меня говорить с тобою, беспрестанно глядеть в твои глаза. Гипноз ли это, самогипноз, сила твоего взгляда, влечение, увлечение и т. п.? Я не знаю. Тебя я вижу, как только закрою глаза. Твои руки крыльями обнимают меня, и одно слово, которое бросает меня с огромной высоты, так что захватывает дух, — «милый» слышится мне, звенит в моих ушах.
Ты ведь произносишь его как-то особенно, с придыханием. Оно рождается где-то внутри и раздается от всего твоего тела.
Сколько раз задавал себе вопрос: «Что это?». Только это было со мною в ранней юности. Было раз и думал, что больше не повторится вновь.
Я сейчас на распутьи. Моя основная цель жизни, которая у меня была в продолжение последних двух лет, отошла на второй план. Только потому, что она является основой моего разума, я не могу отказаться совсем от нея.
Но вот ты вошла как-то сразу, без предисловий. Сплю ли, читаю ли, думаю ли, работаю ли, предо мною твои глаза, улыбка, и слышу одно только Слово, твое особенное Слово «милый».
Я позабыл, как грезят и мечтают, как пишут стихи и письма, я думал, что для меня все это уже в прошлом, что есть одна цель, вокруг вертятся люди — борцы, и все тут, остального нет и не должно быть.
Теперь хочу к тебе, под всеми предло<гами> готов отказаться от всех предложений и быть около тебя.
Мечтаю, грежу наяву, я, как курильщик опиума, жду не дождусь вечера, когда я один могу курить воспоминания о тебе.
То ты — ласковая, нежная, то страстная, пьяная, то расчетливо-практическая, то мечтающая, розовая, то капризная, то уступчивая, то укоря<ю>щая, то прощающая, но постоянно любящая.
Я не знаю тебя долго по времени, но разве твои глаза обидят меня, разве ты сможешь мне сделать больно, причинить мне страдания, заставить сама не уважать себя .
Я не знаю отрицательных сторон твоего характера, ты не знаешь моих, но может быть и в них кроется что-то милое, родное, близкое, что еще больше сближает. Если бы меня не дергали, если бы ты не заболела?
С начальством моим я поладил только наполовину: он не признает во мне врача и властно требует, чтобы я был администратором-чиновником, Губком <?> пока на моей стороне, но вопрос там еще не разрешился. Временно до возвращения Мозеля из Мариуполя, куда он поехал дней на 10 по делам, я оставлен в Бахмуте в Управлении Санчасти Донбасса, куда и пиши мне.
Мне предлагают <1 нрзб> — Ал. Грушевск<ий?>, Мариуполь и Бахмут (своим ком<нрзб>). Ни одно из этих предложений меня не прельщает. Главную причину ты знаешь, остальные политического характера.
Условия для жизни здесь так тяжелы, хотя мне сулят всяких благ, что, право, я боюсь даже думать о том, как тебе будет здесь с твоими легкими и здоровьем. Кроме того сейчас я как на бивуаке... Ну да это мелочи, хотя некоторые утверждают, что из них складывается жизнь.
Только прочел чей-то рассказ. Фраза: «Когда будучи старыми, пожав друг другу руки, говорят: «Мы прожили вместе, пройдя дорогу жизни рука об руку, и были друг другу опорой, не даром для других и радостью для себя».
То ли это? Так ли это будет? Разве мы знаем и можем знать. Но мне хотелось быть одним из этих старых, чтобы ты была тою подругою.
Если бы в тебе я нашел то, что искал для долгой дружбы.
Я хочу видеть тебя и слышать твой голос, я хочу молчать с тобою, и плакать, и смеяться, радоваться и горевать.
Я хочу, чтобы в минуты слабости ты была около меня и словом, и ласкою, и советом, и делом поддержала меня.
Я хочу, чтобы ты <была> со мною и в стихах, и в мечтах, и в тяжелой жизненной прозе, в борьбе под пулями, в мире и радости. Сильна ли ты настолько, чтобы верить в слово человеческое и в душу, которая может быть тебе родственна. Сильна ли ты, чтобы выковать свое счастье, его добиться. Сильна ли ты, чтобы требовать, давать, уступать и жертвовать, брать и не благодарить, дарить и не требовать благодарности. Та ли ты, что я любил маленьким мальчиком.
Ничего я не знаю. Пойду с тобой всюду, пока ты не уйдешь сама от меня, ибо я знаю, что у меня на это сил не хватит.
<нач. 1920-х, оч. неразборчиво, карандашом>
2. <Письмо-завещание к жене и дочери, 1938>
Мое завещание!
14/ II — 38 г.
(В оригинале нумерация дважды сбита. — Ред.)
3. <Письмо с фронта>
Дорогие!
Получил от тебя, Катюша, 2 длинных и обстоятельных письма в адрес полев<ой> почтов<ой> ст<анции> No 458. Остальных писем, до востребования, не получал, так к<а>к пока там никто из наших еще не был. Если будет оказия, то очевидно я их получу.
Мне это время так некогда, что не имел возможности даже черкнуть тебе пару слов.О Цветаеве я ничего не знаю. Да, ты права, я так же думаю, что <близко?> не подняться. Видишь умереть везде можно, как дома, так и на фронте. Мне почему то кажется, что мы еще встретимся и поживем хорошо. Лишь бы только скорее покончить с Гитлером. Я уверен, что немецкий рабочий класс <и> беднейшее крестьянство Германии ухлопают Гитлера сами.
Да твои письма были от 22/I и 27/I. Я получил их на 10-12 день. В одном из них письмо Акулинычева.
Продолжай писать письма на 458. Телеграмм не давай. Это - суета и трата денег.
Завтра постараюсь отправить это письмо.
За меня ты абсолютно не безпокойся. Я в тепле, сыт, здоров.
Живот не болит. У меня буквально все есть. Я абсолютно ни в чем не нуждаюсь. Безпокоите Вы меня так как я знаю, к<а>к сейчас трудно жить с базара. Напиши мне где Константиновы. А ведь Полина повидимому сбежала от страха. Жива ли Ротермель<?> Передай привет Акулинычеву, Демидченко, рабочим типографии, новому райздраву... Пусть они знают, что после войны места мои за мною.
Целую Вас крепко и нежно.
Ваш Кот.
Почему Ляля не пишет.
Свинка!