Доченька!
Большой перерыв я сделал между письмами про твою бабушку. Сейчас немного оживил в памяти. – Не Диккенс, конечно, а, всё же, материя, вызывающая душевный трепет. Верю, что делаю хорошее дело и тебе будет интересно. К тому же, “рукописи не горят”: ведь это и памятник моей маме, к которому иногда можно возвращаться, чтобы поддержать в себе чувство связи времён и осмысленности жизни.
Последний раз я поцеловал мамочку мою при жизни 25 лет назад, вечером 31 июля 1986 года. На задолго передо мной и папа приходил к ней в больницу. И он заметил, что мама учащённо дышала. А на следующее утро в палату, где я её оставил, меня не пропустили, поскольку мамы там уже не было. – Мне сказали, что около полуночи она тихо ушла…
Возможно, это и незавидное свойство моего характера – но я никогда не руководствовался правилом проживать каждый день, как последний. – Жил, как если бы никаких сроков не существовало. Хотелось побольше увидеть, узнать, побывать в дальних краях, научиться тому и другому. В любознательности ничего плохого нет. Но в юности мы не склонны принимать на себя житейские проблемы родителей. – Хватает и глобальных вопросов, связанных с осознанием и утверждением собственного места в мире. Мало-помалу всё же стал я испытывать душевную неловкость из-за того, что сам для себя смог определить рецепт, как поддерживать здоровье и вкус к жизни – увлекательной работой, чередуемой с сеансами общения с природой, - а вот приобщить к этой тайне маму и папу мне в голову не приходило. Мама много лет промучилась аллергическим кашлем, головными болями и стала заметно терять форму. У папы, в отличие от меня, был очень организованный стиль жизни, в отношении самодисциплины с него стоило брать пример, тем не менее, физкультуру он не здорово праздновал, и в пятьдесят лет успел нажить радикулит и первый инфаркт.
Первой я предложил собраться в походик маме – ей было тогда, наверное, лет пятьдесят пять. Мама очень живо восприняла мою идею. К тому времени она была уже изрядно полновата, и на подъёме даже в небольшую горку часто просила остановиться, чтобы перевести дыхание. Но цветы, воздух, лесная свежесть очень её радовали. Она даже сплела себе веночек из ромашек, – в общем, я не пожалел о том, что догадался доставить маме такое наслаждение. Правда, как человек, связанный кучей обязанностей с цивилизацией, она и на природу захватила с собой какие-то врачебные документы и, когда мы присели отдохнуть, взялась что-то в них изучать и дописывать. Лиха беда начало – маме понравилось, и после этого время от времени мы продолжали выбираться на природу. Маме, действительно, в горах дышалось легче, астма отступала, мы стали заходить с ней всё дальше и дальше.
Единственное, против чего не очень помогали даже вылазки на природу, было загадочное ослабление памяти и способности ориентироваться в незнакомом месте (мы ещё не имели понятия, как это научно называется). Лёгкая забывчивость началась у мамы, ещё когда она работала в больнице на Карла Либкнехта, продолжая занимать ответственную должность начмеда. Как-то дядя Мора попал в Симферополь в госпиталь. Окна его палаты выходили на улицу Жуковского, и он рассказывал потом, как утром мамуля пробегала мимо окон госпиталя на работу, затем вдруг возвращалась: видимо, вспомнив о чём-то, и снова пробегала мимо окон госпиталя – опять на работу.
Перед пенсией мама долго собирала документы и справки, подтверждавшие стаж. Ей присылали архивные справки даже со строительства Фархадской ГЭС в Узбекистане. А вот включить в стаж полгода бесплатной работы на Симферопольской станции переливания крови так и не удалось. Эпопея сбора документов продолжалась около полугода.
Но минула и эта полоса. Уже получив пенсию, мама продолжала работать – то на шоферских комиссиях, то на приёме в третьей поликлинике на улице Гоголя. Однажды мама допустила какой-то вопиющий промах – это заметили больные и пожаловались главному врачу. Стало ясно, что продолжать работать она уже не может. Маме предложили написать заявление по собственному желанию, на чём и окончилась её трудовая биография. Наступил период полной свободы. Мама не могла жить без всевозможных занятий. Как всегда, она продолжала хлопотать по дому, вкусно готовить. Вот только однажды мы заметили в её любимом свекольном салате с грецкими орехами мелкие осколки ореховой скорлупы (мама их, наверное, не разглядела).
Как всегда, мама беспокоилась о том, чтобы посылать поздравительные открытки родным. Часто перечитывала она и поздравительные открытки, которые приходили от родных, друзей и знакомых. Мама пыталась, наверное, сортировать открытки, но, похоже, путалась в их огромном количестве.
Однажды мне пришло в голову нарисовать карандашом мамин портрет (подобная мания у меня была ещё со студенческих лет). И вдруг я с болью уловил, как угасает мамин взгляд. Оживлялась она, выходя во двор. В нашем дворе было много сирени. Соседка Дола не возражала, когда мама в её палисаднике собирала целые букеты. Мама приносила их домой и ставила в вазу посреди комнаты.
Как человек педантичный, видя, что мама теряет память, папа беспокоился, чтобы она не наделала бед с газом и, уходя на работу, выключал газовую колонку. Он также нервничал, когда мама одна уходила на рынок. К счастью, в ближних улицах мама не терялась. По утрам я брал маму с собой на стадион. Бегать со мной кругами ей было не интересно. Пока я бегал свою дистанцию, она занималась привычной гимнастикой. Возвращались мы обычно вместе. Иногда мама предлагала, что, может быть, пока я бегаю, она сама пойдёт домой. – Я никогда не возражал. Не было прецедентов, чтобы она перепутала дорогу домой.
Даже в эти невесёлые времена мама всегда охотно откликалась на предложение собраться в поход. Однажды мы с ней прошли от Сосновки до Курлюк-баша, а оттуда – до самого Перевального. Правда, на обратном пути от поляны Курлюк-баш мама несколько раз порывалась свернуть в сторону. Мне каждый раз стоило больших усилий убедить её в том, что она идёт не туда… Как раз шёл июнь – буйство цветов, мама то и дело увлекалась и, собирая цветы, сходила с дороги. В одном месте на крутом склоне пришлось мне её ловить в объятия, – самой ей там было не спуститься.
Лет до семидесяти папа продолжал работать. Но, видя, что маму уже нельзя оставлять одну, он тоже ушёл “на дембель”. После давнего инфаркта у него всё хуже работали сосуды, кровь почти не достигала стоп, и, бывало, пройдя сотню метров, он принужден был делать остановку, чтобы переждать пока уймется боль в ногах. Как-то я предложил папе попробовать “вышибать клин клином” – сходить на природу. Папа рассердился, посчитав мою идею ненормальной: куда пойдёт он по горам, если у него и на улице ноги отказывают?! Но неожиданно меня поддержала мама: “Оська! Ну, правда! Что ты вредничаешь?! В лесу так хорошо!”. Случилось неожиданное – папа таки позволил себя уговорить. Это был единственный, но совершенно замечательный поход с его участием. Неожиданно приободрившись, он даже надел пиджак с памятным знаком “Крымский партизан” и орденом Отечественной войны.
Мы заехали на Ангарский перевал и пошли лесом в сторону Перевального. Сразу пришлось преодолевать речку. Здоровому человеку перепрыгнуть её не составляет труда. Слегка замочив ноги, обутые в городские сандалии, папа тоже преодолел речку. В лесу почему-то на подъёмах было легче, чем на городских улицах. Помогал вольный воздух, а, кроме того, папа не мог себе позволить ронять лицо в присутствии мамы. На удивление, с передышками мы прошли до самого Перевального. По пути случалось ходить и совсем без дороги (это мне и тогда было свойственно). Всякое было, но – приятно вспомнить – папа и не думал разносить меня за легкомыслие. Сохранился слайд, на котором папа и мама отдыхают на брёвнышке под солнцем – очень приободрённые!
На другой день папа с удивлением отмечал, что после леса ходить легче: ноги давно уже должны были начать болеть, но никак не начинали!
2011-07-31