А вообще, она не понимала, как это – жалеть себя. Она сгорала и дома, и на работе, и тем более, всецело отдавалась, когда приходилось вытягивать заболевших родных и даже просто близких знакомых. На моей памяти у бабушки Жени (маминой мамы) была язва на ноге и болело сердце. Все дети, кто был рядом: и Лёня и моя мама, − собирались консилиумом и делали максимум возможного, чтобы бабушку спасать. Однажды даже устроили консультацию у профессора Войно-Ясенецкого. Я слышал, как с трепетом и волнением говорили о нём моя мама и дядя Лёня. Его знали как выдающегося хирурга, автора книги по гнойной хирургии, за которую он получил Сталинскую премию. В годы войны он спас множество раненых разработанными им операциями. Лишь позднее обстоятельства его жизни стали широко известны. Общественность узнала, что он, собственно, был опальным священником, а в Симферополь был направлен, что называется, “в крымскую ссылку” – на периферию. В последние годы он практически был слеп, но слава его приводила к нему страждущих, и он неизменно помогал всем. Умер Войно-Ясенецкий в 1961-м году. Говорят, хоронили его при огромном стечении народа. Я в это время как раз находился в “звёздном походе” по Крыму (продолжавшемся дней восемь) и сам свидетелем не был. Скромная его могила на старом симферопольском кладбище, рядом с церковью, много позже нечаянно попалась мне на глаза. Надпись на памятнике гласила:
“Архиепископ Лука
Войно-Ясенецкий,
27 IV 1887 – 11 VI 1961
профессор, хирург, лауреат”.
Со временем православная церковь канонизировала его имя, то есть, причислила к лику святых! Говорят, что его перезахоронили у Свято-Троицкого собора в Симферополе. Тем не менее, могила на старом кладбище сохранилась в первоначальном виде. От многих людей, знавших его, мне приходилось слышать самые лестные свидетельства об этом выдающемся человеке. Вот, однажды помог он и моей бабушке…
Перед пятым классом я заболел желтухой. Один из радикальных способов лечения – внутривенные инъекции глюкозы. Мамуля стала мне, 11-летнему, колоть вены по два раза в день. Скоро я взмолился, что уже живого места на руках не осталось. Тогда мама решила – не безвыходное это положение. Глюкоза содержится и в винограде. Ну, и стала мне каждый день покупать по килограмму винограда. Месяца через два, благодаря маминым стараниям, я поднялся. Суровым испытанием для меня было выдерживать в течение года строгую диету. Смеяться не надо – но диета предполагала также не брать в рот и капли спиртного. А также, ничего жаренного, кислого, квашенного, острого. Исключительно − паровые котлетки. В общем, мамочка моя не дала мне послабления и побеспокоилась обеспечить меня всем необходимым, чтобы болезнь бесследно прошла.
С моим дедушкой Яковом, маминым папой, года с 1954-го трижды случался инсульт (тогда выражались “кровоизлияние в мозг”). Первый раз это случилось, когда он приезжал на день из Симферополя в Евпаторию, в летнюю жару. Тогда максимум сил приложил дядя Лёня: дедушка не только поднялся, но почти не осталось и внешне видимых последствий (лишь ослабла кисть правой руки, и он разрабатывал её резиновым мячиком). А тогда он потерял сознание. Кто не терял сознание, видно, не может этого себе представить. Дедушка однажды сказал: “Умирать не страшно. Я уже умирал один раз. Так хорошо: ничего не чувствуешь…”.
Всё же, очаг в мозгу остался − дедушка перенёс и второй инсульт. После него он хоть и встал, но заметно загрустил, стал замкнутым и начал потихоньку курить. А вот в третий раз – это случилось, когда в очередной раз пришёл он нас навестить (на улице Жуковского)… Он уже собрался уходить, и вдруг что-то стало с его речью – он затруднялся вспомнить привычные слова. Он, было, хотел идти домой. На попытки уговорить себя остаться, путаясь, он отвечал что-то вроде :”Какое вы имеете… какое вы имеете… какое вы имеет по-прóво! Какое вы имеете попрóво?!”. В общем, это было тяжко и страшно. Кое-как мы с мамой вернули дедушку, уже вышедшего на улицу, домой, и уложили его на диван. Опять правую его сторону разбил паралич. Вызывали к нему потом разных специалистов. Но они могли лишь констатировать: “Моторика речи сохранена, но нарушены связи…”. А связи были, действительно, нарушены – никогда в жизни дедушка не ругался, а на ту даму-психиатра (или невропатолога) понёс отборным матом. Тяжко было видеть разваливающегося душевно и физически дедушку. Через несколько месяцев из уважения к маме, начальство разрешило положить его в отдельную палату в больнице, где мама раньше работала. Круглые сутки за ним присматривали дежурные сёстры и санитарки. Правда, дедушка и их не больно жаловал. Преображался он лишь, когда приходил к нему я, его одиннадцатилетний любимый внук. Тут он даже изображал руками пританцовывание и напевал от радости.
У дедушки было необычайно сильное сердце. Весь он весь был изъязвлён пролежнями, и ему не суждено было легко умереть. Когда опухоль в мозгу разрослась, его стали бить непрерывные судороги. Оставалась последняя призрачная надежда на спасение – обратиться к нейрохирургам. Но дядя Лёня дал телеграмму: “Я не хочу, чтобы мой папочка погиб под ножом”. Мало кто бы мог долго выносить подобное состояние. Ещё более суток дедушка держался за жизнь. Со дня, когда он слёг, прошло девять мучительных месяцев. И тогда лишь избавил Б-г его от мучений. Мгновенно разнеслась скорбная весть. Телеграммой сообщили дяде Море и дяде Лёне. Загудела Евпатория: “Драхли умер! Драхли умер!!!”… Дядя Мора прилетел на похороны из Могилёва. Хоронили дедушку на старом симферопольском кладбище (половину которого лет через двадцать военно-строительное училище распахало под стадион, могилу дедушки перенесли тогда на новое кладбище) …
В 1959-м году, не было принято быстро доставлять умерших на кладбище автобусом-катафалком с чёрной полосой. Покойного везла открытая машина, за ней медленно шла похоронная процессия, – по центральным улицам города. Трамваи почтительно замедляли ход. В первом ряду за машиной шли моя бабушка, дядя Лёня, дядя Мора, мои мама с папой и я. Проститься с дедушкой приехали даже тётя Ида, женя дяди Яши из Полтавы, папина двоюродная сестра тётя Люся из Ялты и множество других людей, которых я почти не знал.
Вроде бы, нечего было обсуждать – хоронить ли дедушку по еврейскому обычаю. Его завернули в белый саван, гроб был обтянут чёрной тканью. На кладбище, когда мамины сослуживцы разошлись и остались только близкие люди и друзья, выступил кантор из синагоги и проводил дедушку, присоединившегося к поколениям своего народа, проникновенным пением поминальной молитвы.
Вечером дядя Мора, дядя Лёня и мама тихо вспоминали, кем был для них их ушедший папочка.
Потом мы с мамой и бабушкой приходили часто к деду на могилку. Бабушка, хоть и не была двужильной, сказала однажды, что могла бы ещё долго продолжать ухаживать за больным дедушкой. Она посадила на его могиле цветы. Навещая могилу дедушки, она срывала сорную траву – я уже от неё научился. Дядя Лёня похлопотал об изготовлении скромного, но достойного гранитного памятника с выбитой надписью на иврите “Яков бен Моше Драхли” − под щитом Давида и подписью по-русски с датами жизни 23 мая 1887 – 31 марта 1959…
2011-01-31