Зато в этом же самом дворце спорта однажды мне довелось побывать на поэтическом вечере Евгения Евтушенко, в другой раз – на сольном представлении на льду Белоусовой и Протопопова (с мамой! − когда она приезжала). А ещё – и это незабываемо – как-то увидал я афишу “Национальный балет Сенегала” и решил, ради любопытства, посмотреть на балерин в пачках, танцующих, быть может, танец маленьких лебедей. Не для одного меня было сюрпризом, что иссиня-чёрные балерины все были, как теперь говорят, топлесс, а их партнёры – мужчины-солисты и участники кордебалета – в набедренных повязках. Тем не менее, включившись, мало-помалу, в необычные правила игры, рафинированная ленинградская публика осознала, что это − не классический балет, а именно Национальный балет Сенегала. После каждого танца публика стала всё живей реагировать, и, наконец, отбросив ложный стыд, устроила непростым артистам оглушительную овацию.
Видеть мне в Ленинграде пришлось и Дина Рида, которого до этого я слышал лишь с пластинок. Трижды я брал приступом кассу. В третий раз, когда все пришедшие в надежде на лишний билетик, потеряли надежду и разошлись, а у захлопнутого окошка кассы оставались только я и ещё одна отчаянная поклонница, кассирша вдруг открыла окошко и предложила два билета во втором приставном ряду – по 10 рублей. Я не стал мелочиться – схватил оба билета вместе с удачливой товаркой и таки оказался лицом к лицу со знаменитым Дином Ридом, все песни которого с пластинки-гиганта напевали тогда её счастливые обладатели (“Элизабет”, “Гвантанамера”,”We shall overcome” и даже “Хава Нагила”, хоть я и понятия не имел, что эта песня была на иврите, – просто, что-то очень заводное).
Однажды попалась мне на глаза афиша народного еврейского театра из Вильнюса. Тогда, году в семидесятом, такие вещи были очень редкой экзотикой. Конечно же, я не упустил возможность сходить на столь уникальное зрелище. Во дворце культуры Первой пятилетки, в огромном зале театральной архитектуры – с партером, балконом и бельэтажем – невозможно было протиснуться среди безбрежного моря собравшихся со всего Ленинграда евреев: причём – отъявленных, большинство из которых знали идиш и уж, по крайней мере, не стеснялись устроить такой галдёж, от которого втягивали головы в плечи напуганные дежурные. Они старались полюбезней, подоходчивей объяснить всяким тётям Двойрам с их дядями Зямами, что по их билету нужно подняться двумя этажами выше, а там обходить, к примеру, с левой или с правой стороны. Наконец, все расселись. Открылся занавес. Началось народное представление – с песнями, танцами, весьма условным сюжетом, в котором просто разыгрывалась история любви, ритуальных ухаживаний, помолвки с комедийными ситуациями и хохмочками, с ожидаемым финалом – свадьбой. Моя соседка любезно старалась мне и ещё двум-трём соседям переводить с идиш. При этом иногда сама заходилась от смеха, и мы лишь примерно догадывались, чему она смеётся. В антракте я встретил двух студентов из ЛИТМО – Хусида и Рагинского, которые тоже сообразили, что подобное впечатление может оказаться единственным в жизни, и пришли, закрыв глаза на инстинкт самосохранения. Впрочем, со мной они раскланялись сравнительно сдержанно, хоть едва ли мог бы я их заложить… Таки приподнял нам настроение народный театр!
Раз произошло нечто, по теперешним понятиям немыслимое: в нашем институте объявили, что после третьей пары в актовом зале состоится концерт Городницкого и Кукина. Хоть радио и телевидение обходило дружным затишьем факт существования жанра самодеятельной песни, как и их неформальных авторов, оказалось, что студенты их прекрасно знают. Мероприятие не было заформализовано – всё было бесплатно, билетов с местами не продавали. Кто успел – сел, другие радовались, что нашлось место постоять, Не все могли видеть сцену. Но и у тех было утешение – ведь слушали они знаменитых бардов не с магнитофона, а вживую. Зато в возникшей тесноте можно было плотнее прижиматься друг к другу. Некоторые студенты и студентки ничего против не имели и благодарили судьбу за такой бонус… Каждый из авторов выступал минут по сорок. Кукин очаровал всех самозабвенным трёпом об истории создания своих песен – “Гостиница”, “За туманом” и пр. Публика буквально глядела ему в рот... Строго и с достоинством провёл свою часть Городницкий. Он пел и “Атлантов”, и “Геркулесовы столбы”, и “Покрепче, парень, вяжи узлы” и, наконец, песню, которую юные симферопольские астрономы считали чуть ли не своим гимном “Забудь, пират, о стороне родной…”. Кукина я видел ещё раз с концертной программой и целым ансамблем лабухов, когда он приезжал в Симферополь, − всего через десять лет после памятного концерта в ЛИТМО. Но тогда к нему уже нельзя было подступиться: он перешёл в “профессионалы” и гастролировал от Ленконцерта. В первом отделении на разогреве работала группа поддержки с репертуаром уровня “Сидит заяц на заборе…”. А, когда изрядно обрюзгший мэтр под барабанную дробь вышел, наконец, во втором отделении и с ленцой завёл: ”Понимаешь, - это странно, очень странно…”, уставшая от долгого ожидания публика уж и не знала, похлопать для приличия или просто подняться и уйти. Я окончательно расстроился, когда за свои кровные спустя десять лет услышал, слово в слово, те же байки про “гостиницу”, которые Кукин впаривал студентам ЛИТМО, когда был моложе и непосредственней... А вот Городницкого мне посчастливилось видеть вновь − тоже в Симферополе − в 2009-м году. Он и спустя сорок лет не разочаровал!
Много в Ленинграде было уникальных вещей: скажем, кинотеатр “Родина”, в котором показывали только фильмы для продвинутой аудитории, не проходившие “широким экраном”, или кино-клуб дворца культуры им. Кирова на Васильевском острове, в котором можно было посмотреть прославленные фильмы всех времён и народов. Ну, а в больших современных кинотеатрах я смотрел лучшие новые фильмы: “Оливер!”, “Звуки музыки”, “Братья Карамазовы”. Папина подруга юности Мила Шварц устраивала у себя на квартире встречи с андеграундными художниками, вообще, − с нескучными людьми, о которых по разным причинам молчали официальные источники информации.
Когда мне хотелось сменить обстановку, я навещал семью доктора физики Владимира Григорьевича Юрьева, который несколько раз приезжал летом с женой отдыхать в Евпаторию и жил на квартире у моей бабушки. Однажды Юрьев дал мне почитать хранившуюся у него, изданную ещё до войны пожелтевшую книгу Ильфа и Петрова “Одноэтажная Америка” – об очень не обычном по тем временам путешествии советских писателей в Америку (рекомендую посмотреть). Долго я книгу не возвращал, а, когда, наконец, решился, пока ехал трамваем, смаковал ещё отдельные места. Юрьев поинтересовался, понравилась ли книга. Я ответил, что да, что буквально только что в трамвае дочитывал. Как он переполошился! − Не догадался он раньше меня предупредить, что о существовании этой книги никто не должен знать! Подобный страх даже по тем, брежневским, временам мне казался преувеличенным. Однако, живя в безмятежном Крыму, мы плохо представляли, каких страхов натерпелись ленинградцы ещё в недавнем прошлом. И в семидесятых годах никто из них не позволял себе ни шуток, ни даже нейтральных замечаний по поводу “Большого дома”, где размещалась госбезопасность. Этот дом в Ленинграде знали все − потому что даже временную прописку нельзя было получить, минуя всемогущее учреждение…
2011-02-19