В 1968 году мама моя была в Москве, на курсах по военной медицине при Центральном институте усовершенствования врачей (ЦИУ). Однажды собралась она и ко мне на пару выходных дней. Я встретил её на Московском вокзале, и мы пешком прошли по всему Невскому проспекту. Правда, довольно долго задержалась мама в Гостином дворе. Очень уж богатый был в нём выбор разных полезных вещей, которых в Симферополе (и, пожалуй, во многих других городах, кроме Москвы) не было и не предвиделось. Наконец, я привёз маму в общежитие. Надо сказать, к её приезду я готовился – был отдраен и натёрт мастикой паркетный пол, со всей доступной мне тщательностью я сам вымыл окно. Хорошо, что мама не видела, каким оно было до помывки. − Потому что, войдя в комнату, она непроизвольно воскликнула: “Боже мой! Какое у вас грязное окно!” Пришлось смолчать и позволить ей показать на примере, как должно выглядеть вымытое окно.
По-моему, принципиальных претензий к нашему быту мама не имела. Обычно я ходил питаться в кафе, иногда – в институтскую столовую, а буфет общежития завозили даже горячие блюда. Так что я мог вполне сносно принимать маму. Иногда приходило студентам в голову пожарить на всю комнату картошку или яичницу. На картошку просто сбрасывались − она была общей, как, впрочем, и другие долгоиграющие продукты, которые присылали из дому (или мы сами их подкупали). А вот варенье, которое бабушка присылала мне по почте в литровых банках, долго не задерживалось – сладкоежками были все.
Стирать мы ходили в подвальный этаж, где одна немолодая, очень строгая женщина руководила закладкой нашего добра в большие стиральные машины. Рядом с прачечной была и сушильная камера, где минут за двадцать всё постиранное высыхало. С душем было похуже – три дня в неделю он работал как женский и два – как мужской. Зато в сотне метров от общежития была баня на р. Карповке, и это снимало проблему. В двух кухнях на каждом этаже к газовым плитам была приставлена специальная уборщица, которая едва ли не разбирала газовые краны, чтоб помыть их. А вот коридор убирала одна вредная бабка, которая нещадно ругала всех − просто за то, что они проходят по коридору, а, значит, оставляют следы.
Мы скидывались комнатой и брали напрокат телевизор или радиолу (приёмник с проигрывателем грампластинок). Немногие пластинки я придирчиво подбирал – была среди них и пластинка Дина Рида, которую я купил на Невском ещё в год своего поступления… По этому приёмнику в течение полугода я с тревогой узнавал, слушая радио “Свобода”, в какой стадии дело моего дяди Алика Горбача, которого “советские власти” бессердечно томили, не выпуская в Израиль (где только и могли спасти ему зрение). В итоге “международное общественное мнение” таки додавило “советские власти”, и Брежнев распорядился отпустить дядю, чтобы заткнуть рот этим зарвавшимся голосам. С тех пор дядя живёт в Иерусалиме и делится иногда с тремя взрослыми сыновьями правдивой легендой о том, как, приехав в Израиль, получил удостоверение нового репатрианта номер один…
В клубной комнате общежития на третьем этаже имелся и цветной телевизор – тогда это было удовольствие, не доступное одиночкам. К нему стекался народ посмотреть, к примеру, хоккейные матчи советской сборной с канадскими профессионалами.
Были в общежитии и студенты, склонные к беспорядочному образу жизни. Азербайджанцы, жившие с нами через стенку, приглашали в свою комнату красавицу-отличницу, гудели с ней до полуночи, а потом выходили в коридор решать между собой: “Сегодня я сплю с Леной!” – “Нет – я сплю с Леной!” Другие садились до трёх ночи играть в преферанс, приготовив заранее литров десять пива.
Если кто-то хотел срочно заниматься, а обстановка не позволяла, спасением была учебная комната. Там, кстати, и знакомились друг с другом студенты разных курсов, групп, факультетов. Так я сошёлся с одним студентом специальности “приборы времени” из Венгрии по фамилии Пик. Он рассказывал, что научные журналы на венгерском языке не издают: кто же в мире сможет читать по-венгерски! Издают свои англоязычные журналы, а чаще публикуются в международных журналах, опять же, на английском языке. В учёбной комнате Пик часто задерживался допоздна, вычерчивая схемы приборов времени (попросту, часов). Однажды мы с ним выяснили, что мы оба – евреи. Как-то раз, видя, что он не выходит из учебной комнаты даже поесть, среди ночи для поднятия духа я поджарил яичницу из трёх последних яиц, мы пригласили разделить с нами трапезу ещё одну увлёкшуюся ночными занятиями студентку, и, не совру − жизнь приобрела новый импульс… Летом во дворе общежития можно было поиграть в баскетбол, а зимой – покататься на коньках (из шланга заливали гаревое футбольное поле). Общежитие давало важное преимущество в период сессий: был выбор, у кого попросить конспект – некоторые девочки хорошо записывали лекции. Надолго, правда, не давали. Я приладился переснимать конспекты на контрастную плёнку “микрат”, проявлять её и читать в публичной библиотеке на проекторе в зале микрофильмов…
Да, чуть не забыл! Иногда, без предупреждения вдруг заявлялась в комнату комиссия из комендантши и двух членов студсовета. Они инспектировали санитарное состояние. Кто-нибудь из ушлых членов студсовета проводил пальцем сверху по шкафу и торжествующе демонстрировал слой пыли. Записывали в журнал оценку за чистоту и предупреждали: “В последний раз!”. Потенциально грозило выселение из общежития, но реально таких примеров не было. А вот чайную заварку мы запросто выплёскивали с пятого этажа в окно и однажды попали в проходившего на беду председателя студенческого профсоюза. С тротуара под окном послышался крик. Мой сосед по комнате выглянул узнать, из-за чего шум, – и был немедленно засечён пострадавшим. Скоро в комнату вломились активисты в надежде найти вылившего чай. Едва удалось отговориться тем, что были ведь открыты и другие окна. Прямые улики мы уничтожили (стакан быстро помыли). К счастью, тогда обошлось…
Ночевать я маму устроил на свободной кровати в одной из женских комнат, где кто-то уезжал на выходные дни. На другой день мы с мамой ходили смотреть Русский музей. Мама ходила не просто так – а всё, что ей нравилось, записывала в блокнотик. Зашли мы с ней и в расположенный рядом музей Кустодиева – с купчихами и их кошками, с Шаляпным, горделиво возвышающимся над зимним праздничным городком. Мне было не только приятно, но и легко оказывать маме гостеприимство, поскольку я знал много достойных мест в центре Ленинграда. В тот день нам посчастливилось попасть даже на ледовый спектакль со знаменитыми фигуристами Белоусовой и Протопоповым.
В ЦИУ мама побыла ещё пару недель и успешно защитила выпускную работу. Впрочем, это не было неожиданностью. Делать плохо, что бы то ни было, мама не умела..
Однажды, когда брат мой Саша был в восьмом классе, на зимних каникулах их класс привозили в Ленинград на экскурсию. Разместили школьников в каком-то общежитии, и большую часть времени Саша проводил в компании одноклассников. Всё же, разок мы с ним выбрали время и побывали вместе на концерте Ленинградского диксиленда (до этого мы только пластинку их слушали с сильно урезанным репертуаром). Зашли мы и ко мне в общежитие. Тогда я увлекался рисованием карандашных портретов. На стене, над койкой моей, красовалась галерея разных (знакомых и не очень) друзей, соседей по комнате − один из них, Коля Фролов, узнавать себя категорически отказывался, хоть товарищи его, наоборот, отмечали значительное сходство, – просто застал я его в минуту тягостных раздумий, после “неуда” на экзамене по радиотехнике... Мой брат Саша тоже не отказался полчаса мне попозировать, и галерею пополнил его юношеский портрет – с пухлыми губами, стрижкой “под канадку” и дерзким взглядом, предвещающим большое будущее...
Бывал в Ленинграде и папа Регины, дядя Лёня. Он учился на каких-то специальных курсах по медицине. За пару месяцев пребывания в Ленинграде дядя Лёня приложил даже несколько чрезмерные старания, стремясь подыскать мне квартиру (хоть меня вполне устраивало общежитие). В той квартире, которую он нашёл, хозяин был патологический алкоголик, зато сынок его – школьник – нуждался в просвещённом наставнике. Вот родители мальчишкки и надеялись подгрузить меня подобной миссией. Я погладил ребёнка по головке, но, всё же, не остался. Зато любимого дядю я однажды сводил на концерт живой легенды − Эдиты Пьехи. Дядя удивлялся: как я смог достать билеты! Смог уж! Просто, нужно было знать, что недели за три до объявленного концерта билеты ещё продавались в разбросанных по городу кассах. Смогли мы побывать даже на представлении великого легендарного Аркадия Райкина. Ещё дядя Лёня уговорил меня сходить с ним во дворец спорта на хоккей с участием команд первой лиги. Я хоккеем не увлекался, но поддержать компанию согласился. По сравнению с телевизионными трансляциями, было ощущение реальности – удары клюшкой по шайбе сопровождались резкими хлопками, подобными выстрелам из пневматической винтовки. У вратаря лицо было забрано решетчатой маской. Но все другие – и игроки, и зрители – не были застрахованы от попадания шайбы в лицо. С одним из игроков как раз и случилось такое несчастье: пока под его руки уводили с площадки, кровь из устрашающей раны на лице изрядно залила лёд. За такими зрелищами я не гонялся…
2011-02-19